Всемирный следопыт, 1930 № 10-11
Шрифт:
— Малыш, — говорит бородач бритому, — совершенный малыш, а воюет, как взрослый. Не один он. Много у нас в армии малышей.
Выслушав Саньку, бородач присоветовал ему обратиться к деду Онуфрию, который жил в землянке неподалеку.
Шину сменили. Автомобиль умчался. Санька пошел к деду Онуфрию. Дед сидел на пороге своей степной хижины и сосал трубку. Увидев Саньку, сплюнул и сказал:
— Вот. Пусть расстреляют, а я из своей норы не уйду. Сурок имеет свою нору. Суслик тоже. А я чем их хуже?
Повидимому, дед продолжал
— Дедусь, как в станицу пробраться? — спросил Санька.
— А чего в нее пробираться! Не вор, чай. Иди прямо по дороге и в станице будешь. Верста отсюда.
— Не, дедусь. Мне не в эту станицу. Это — красная. А мне в ту, где беляки, врангелевцы сидят.
— А пошто тебе туда?
Путаясь и мямля, Санька рассказал выдуманную историю об отце, пропавшем без вести.
Дед посмотрел на Саньку, одетого в военную форму, и сказал сокрушенно:
— Застрелят тебя. Непременно застрелят. Либо те, либо эти. Сними ты это одеяние, тогда дорогу скажу.
— А у меня другого нет.
— Сними, я тебе дам порты да рубаху старые. И ступай. Вон ту балку видишь? Иди той балкой до самой речки, а речка в самую станицу течет. В кустиках там лодчонка есть. Отвяжи и езжай на дне. Может, не заметят. А заметят — чего с тебя взять? Мал ты. Несмышленыш.
Санька переоделся. Рубашка и штаны преобразили его. Он двинулся к балке, дошел до речки. А на речке, в зарослях йвняка, качались душегубки.
Сиреневые сумерки ползут на степь. Тишина. Станица словно вымерла. Это не простая тишина и не простое безлюдие. Штабс-капитан Уткин узнал о третьей решительной атаке. Отряд — наготове. По первому сигналу ливни свинца обрушатся на головы наступающих.
Тут — математика, простая математика. Чудес нет вообще. На войне нет даже иллюзии чудес. Выбритый, причесанный, штабс-капитан Уткин ждет с минуты на минуту рапорта о том, что с востока из-за реки показались части врангелевцев. Это — подкрепление. Конечно, придется открыть огонь, если противник дерзнет перейти черту, намеченную им, Уткиным, черту.
Но лучше было бы огня не открывать до прихода подкрепления. Тогда Станица стала бы фортом, опорным пунктом. Пожалуй, можно было бы ударить на красных…
Штабс-капитан Уткин спокоен. Дозоры на местах. Пулеметчики, краса и гордость уткинского отряда, бодрствуют.
Зорок и хищен похожий на степного волка пулеметчик Любченко, засевший на плоской крыше. Это он, главным образом он отбил две атаки. У него выгоднейшая позиция. Его можно сбить только из орудий или с аэроплана. Ни артиллерии, ни аэропланов у противника нет.
Сиреневые сумерки ползут на степь, и все еще нет сигнала открывать огонь.
Сигнал — привычен: сполох станичной звонницы.
Тишина. Любченке хочется закурить. Нельзя. Скоро — дело. Вдруг чуткое ухо пулеметчика слышит шорох. Кто-то лезет на крышу. Тихо, как мышь. Осторожно, как ласка.
Врагов тут нет, не может
Лицо мальчугана на несколько мгновений показывается над крышей.
— Записка… от Уткина… Секретная… — шепчет мальчуган.
Любченко берет записку. Ого! Коль Уткин перед делом посылает записку, значит, дело серьезное.
«Совершенно секретно.
Насъ обошли. Врагъ близокъ. Наступающiй противникъ стройными колоннами покажется съ восточной стороны станицы. Срочно перестрой пулеметъ. До сигнала — полнйшая тишина. В вид сигнала будет пущена ракета. По сигналу открывай немедленно ураганный огонь по противнику на восток (дорога с ветлой). Бей как можно сильнее и — главное — безостановочно.
Любченко прочел и нахмурился. Слово «обошли» на фронте всегда звучит тревожно. Веет холодом братской могилы от этого слова. Но характерный, твердый почерк Уткина вселяет бодрость.
— Есть, ваше благородие. Красные обошли нас, но они не знают, что с этой крыши на восток бить еще сподручнее, чем на север.
Любченко быстро перестроил пулемет, взяв на прицел ветлу на дороге. Сиреневые сумерки ползут на степь. Санька лежит на скирде. Записка передана. Остается последнее — пустить ракету в нужный момент.
Санька протирает глаза. На восточной дороге маячит большая дуплистая ветла. Скорей бы, скорей бы… А то будет темно, не увидишь.
Враг молчит. Молчит беспощадный пулемет на крыше. Красноармейцы изучили его коварный нрав. Он молчит до поры до времени. Он подпускает до роковой черты, до верного прицела. Переступи эту смертную черту — и начинается огненный крутень, ярый водопад пуль…
Никто не знает, где дугой изогнулась по степи невидимая черта, после которой начинается ад.
Стемнело. Уже смутно маячит ветла. Санька сосет палец. Ракета наготове. Вот что-то шевельнулось в сумерках. Может быть, это от набежавшей слезы в глазу?
Нет, теперь уже ясно видно — это отряд. Усталый вид, вялый шаг — видно, трудный и дальний был переход.
Санька зажмурился. Ракета взлетает ярко и ослепительно.
Она рассыпается в недосягаемой вышине изумрудно-зелеными звездами. Звезды сыплются куда-то в ковыльную степь.
Одна минута томительной, душной тишины. Потом тишина лопается. Остервенело, бешено обрушивается пулемет. Он бьет как чудовищный глухарь на току — в одиночку Его никто не поддерживает.