Всемирный следопыт, 1930 № 10-11
Шрифт:
Если бы не этот обезумевший пулемет — была бы над станицей, над колыхающимися усталыми отрядами тишина.
Но пулемет сумасшествует. И отряд смят.
Офицерье смачно и выразительно ругается. Роты рассыпались, ищут прикрытия. Пулемет неистовствует. По цепи уже ползут панические слухи:
— В станице красные… Уткин повешен…
В станицу посылается первый недружный залп. Потом второй, дружнее.
Измученные долгим переходом, лишенные близкого и желанного отдыха, врангелевцы ожесточенно обстреливают врангелевцев.
Санька, поднявший всю эту суматоху, глубже и глубже зарывается в скирд Он
— Прекратить! Оставить!
Впрочем, не слышит его и Любченко, ставящий новые рекорды в быстроте стрельбы.
Уткин носится по станице на своей гнедой кобыле и, потрясая кольтом, орет:
— В своих стреляют, мерзавцы! Это заговор!
К бешеному пулемету Любченко присоединяют свои голоса еще два пулемета. Залпы со стороны подкрепления сбивают с толку Уткина. У него бьется жилка на виске.
В суматохе и горячке штабс-капитана посещает такая маленькая, такая остренькая, такая предательская мыслишка: а что, если противник ухитрился зайти с тыла и берет станицу голыми руками?!
Не щадя себя, Уткин выезжает на дорогу, всматривается. Во мгле трудно что-нибудь разглядеть. Ясно одно. На восточной дороге — цепи. Не отряды, а цепи. Не идут, а ползут. Ползут, чтобы перекусить горло уткинскому отряду, а самого Уткина повесить на той дуплястой ветле. Уткина бьет озноб.
Он больно бьет гнедую кобылу и скачет перестраивать отряд. В душистой степной тьме завязывается бой врангелевцев с врангелевцами.
Санька сидит глубоко в недрах скирда и ждет своих. Он плохо соображает, что творится в станице.
Громовое, ликующее «ура» с севера решает дело. Уткину становится понятным все. Мгновенно оценив положение, он находит один только выход — бегство. Впрочем, этот выход находит не он один.
Отряд, потеряв ориентацию, не слыша команды и не видя командира, бежит. Мчат тачанки. Бегут солдаты с перекошенными от ужаса и ярости ртами. Загорается хата. Багровое пламя вьется, завивается в чудовищные кудри.
Пулеметы замолкают один за другим…
Вечером, у золотых костров, много говорили о Саньке. Примеряли мысленно.
Но пришло утро. Внезапно возникла перестрелка. Перестрелка разрослась в яростный бой. И начался откат врангелевских банд к Сивашу, к Перекопу, к увитому виноградниками изумрудному Крыму.
В огне и дыму мы позабыли, казалось, свои имена. Где тут помнить о Санькином подвиге?
Нас перебрасывали. Мы делали чудовищные по стремительности переходы. Мы все
Передышка была у самого Перекопа.
Горели чудовищные напряженные зори ноября. Каждый из нас — и Санька тоже — были маленькими песчинками в великом историческом самуме.
Мы опомнились, пришли в себя и оглянулись друг на друга в Крыму, когда барон фон-Врангель оставил нам в виде трофей клочки своего последнего в России «манифеста»:
«Пути наши неизвстны, — горько сетовал барон, — казна пуста, и ни одно государство не дало еще согласiя на приемъ беженцевъ…»
Черное море бушевало штормами. Горы холодной воды штурмовали берега, разбиваясь о камни на миллиарды мельчайших брызг.
Было похоже на то, что и море не дало согласия на прием врангелевских беженцев и хочет выплюнуть их назад.
На берегу, у самого моря, стояли двое, прислушиваясь к шуму прибоя. Прижавшись к бурому дикому камню, сливаясь с камнем, Санька хорошо разглядел их.
Один был сутул, в гимнастерке, на которой против самого сердца было привинчено два ордена Красного Знамени.
Другой — коренастый, крепко сложенный, с бородкой, с ласковыми глазами.
Санька сразу узнал его. Это он с лакового автомобиля в степи посоветовал Саньке итти к деду Онуфрию.
В сверкающем огнями доме раздались аплодисменты. Потом все стихло.
— Концерт кончился, — сказал сутулый. — Так мы, Михаил Васильевич, и не услышали концерта.
Широкогрудый человек с бородкой кивнул головою задумчиво. Потом они пошли к дому. Санька — за ними.
Встречные козыряли. Улыбались. Уступали дорогу.
— Кто это? — спросил Санька встречного командира.
— Это? Орловский… из Реввоенсовета Первой Конной.
— Он с двумя орденами?
— Да.
— Нет, я о другом… с бородкой.
Командир посмотрел на Саньку укоризненно, словно осуждая Санькино непростительное незнание, и сказал твердо и почтительно:
— Это — Фрунзе!
ВОЖДЬ КРАСНОЙ АРМИИ
Родился Фрунзе в бедной семье фельдшера, выходца из крестьян, в 1885 году, в г. Пишпеке (Туркестан). Студентом-первокурсником Фрунзе связывает свою судьбу с большевизмом, становится последовательным марксистом-ленинцем. В 1905 году Фрунзе, организовавший крупнейшую забастовку текстильщиков Иваново-Вознесенска, сколотил крепкую социал-демократическую организацию.
Начиная с 1904 года идет у Фрунзе кандальный путь; аресты, тюрьмы, слежка, преследования. В 1907 году царский суд посылает большевика Фрунзе на каторгу. Привезя с каторги, его сажают снова на скамью подсудимых и приговаривают к смертной казни. И только третий суд заменил виселицу шестью годами каторги. Каторгу отбывает в Иркутском крае. Бежит. До 1915 года Фрунзе работает под фамилией Василенко. В 1915 году расконспирированный было Василенко становится Михайловым и создает революционную организацию внутри Земского союза.