Всемирный следопыт, 1930 № 12
Шрифт:
Артур целиком ушел в революционное движение, — так осколок льдины весною растворяется в море, сливаясь с дружным движением волн. Он стал командиром «десятка», и этому десятку комитет поручал серьезные и опасные дела: разоружение помещиков и полиции, конфискацию денег в казенных винных лавках, наблюдение за открытыми и явными врагами. Этому же отряду поручили разоружить и удалить из пределов волости пастора — пьяницу и развратника.
С пастором у Артура вышел продолжительный разговор.
Пастор спросил:
— Вы кто такой, молодой человек, и от имени кого являетесь ко мне?
Артур ответил:
— Я народный милиционер и являюсь от имени народа.
На что пастор возразил:
— Я признаю только таких посланников, которые являются ко мне во имя Христа или его слуг.
Артур усмехнулся.
— Господин парстор, вы путаете помещика и уездного начальника с Христом, Мы не признаем ни того, ни другого.
Худощавое бледное лицо пастора, похожее на вежливую холодную маску, стало зеленеть и дергаться. Он прошипел:
— Надеюсь, ваши милиционеры меня хоть не ограбят…
Артур тоже побледнел, но ответил спокойно:
— Вы, господин пастор, мерите нас на господский аршин…
Когда из кабинета пастора были унесены и сложены на розвальни охотничьи ружья, револьверы, новенький пятнадцатизарядный винчестер и ящик с патронами, Артур вернулся в кабинет.
— Ваше дальнейшее присутствие в приходе нежелательно, господин пастор. Распорядительный комитет дает вам два дня на сборы.
Лицо пастора снова стало как холодная маска. Он поднял глаза к небу:
— Я уйду из этого дома только по приказу Христа или его слуг…
Артур весело улыбнулся:
— В два дня, господин пастор. По приказу комитета.
В тот день пастор действительно не собирался уезжать. Но на другой день разнесся слух, что в соседней волости убит полицейский пристав с урядником. Пастор наскоро уложил чемодан и, не дожидаясь конца данного срока, уехал в Ригу.
В середине декабря с Артуром случилось несчастье. Из Петербурга уже были двинуты на Прибалтику карательные отряды. Дружины милиционеров, не зная численность врага, готовились к сопротивлению Готовилась милиция и в Приморской области. Приводилось в порядок каждое ружье, каждый ржавый револьвер. Испорченное оружие спешно чинилось в отдаленной лесной усадьбе.
По поручению распорядительного комитета Артур отправился в эту усадьбу забрать исправленное оружие Была безлунная ветреная ночь; тьма смешалась с сыпучим снегом, и в этом мутно-сером хаосе как живые, качались и скрипели высокие сосны.
Артур с тремя товарищами вышел из соснового леса к усадьбе. Дежурные милиционеры их не узнали, — из-за воя метели не поняли их приветствия. На Артуре было серое пальто и папаха — его приняли за полицейского. Милиционер выстрелил из дробовика. Картечь пробила Артуру щеку и шею — еще полдюйма, и выстрел оказался бы смертельным.
Артур пролежал в лесной усадьбе недели две. Лечил его аптекарь из рыбацкого поселка — краснощекий жизнерадостный человек, известный во всем приходе как организатор благотворительных вечеров и лучший танцор. Он все свободные часы проводил у раненого и лечил его так добросовестно и удачно, что Артур к началу января вполне поправился.
А с севера между тем двигались карательные отряды генерала Орлова. Они без суда расстреливали милиционеров, пороли заподозренных в симпатиях к революционному движению и громили из пушек и жгли усадьбы, которые в какой бы то ни было мере служили базой для народной милиции. Отряды милиции отдельных волостей не были организационно об’единены. А действие артиллерийских снарядов так убедительно доказывало техническое превосходство пушки над охотничьей винтовкой и револьвером, что даже самые отчаянные сторонники активных действий признали, что открытое сопротивление карательным отрядам бессмысленно. Милиционеры уходили в подполье: в леса, в города, за границу.
Артур покинул родную волость, когда запылали знакомые усадьбы и была сожжена та усадьба, где он нашел приют после ранения. Он ехал глухими лесными дорогами, где редко встречались прохожие. Не встретил ни одного знакомого. Лес дремал. Прохладный покой нарушало только поскрипыванье полозьев, да чмокание и понукание возницы, торопившего ленивого коня:
— Ну-ну-у! На-а!
Не хотелось выезжать из леса, где каждое дерево казалось другом и верной охраной.
В поле, недоезжая до уездною городка, заметили конный отряд: он медленно двигался навстречу. Артур оглянулся: до леса было уже далеко, — не уйти на крестьянской кляче от гвардейских скакунов. Артур продолжал путь: паспорт на имя приказчика галантерейного магазина в Риге должен был его выручить.
Вахмистр с длинными светлыми усами зычно крикнул:
— Стой! Документ!
Пока улан рассматривал паспорт Артура, сзади отряда продвинулся вперед верховой в штатском. Он наклонился к Артуру. Парень с’ежился: на него смотрела холодная маска пастора.
На Артура смотрела холодная маска пастора
Арестованных расстреливали за рыбацким поселком, на опушке леса, где общипанные северным ветром, но крепкие сосны вплотную подступали к морю. Снег тут был неглубок — неуемные ветры сметали его и смешивали с желтым приморским песком.
Одновременно с Артуром уланы привели трех батраков из соседнего княжеского имения — двух молодых, одного пожилого — и бывшего садовника из того же имения. Батраков забрали как зачинщиков летней забастовки, а садовник на одном из октябрьских митингов непочтительно отозвался о молодой княгине. Уланский полковник, командовавший карательным отрядом, обещал княгине «проучить» нахала за оскорбление.
Арестованные, окруженные спешившимися уланами, топтались на месте, движением стараясь согреть зябнущие ноги. День был морозный, ясный, от сосен падали на снег синеватые тени. Застывшее море было как безжизненная пустыня, глазу необозримая.
Артур провел последнюю ночь в холодном сарае, ему хотелось спать и не было охоты разговаривать с обреченными на смерть товарищами. Но когда заметил, что один из молодых батраков весь дрожит и стучит зубами, он подошел к нему.
— Август, как тебе не стыдно! Ты дрожишь перед этим несознательным элементом (Артур кивком головы указав на улан). Революционер должен просто смело глядеть на смерть.
Батрак широко раскрыл глаза и проговорил заикаясь:
— К-к-ак ты д-думаешь: сколько с-се годня градусов? Я д-думаю — градусов пятнадцать. А я без полушубка: взяли пряма с работы…