Всешутейший собор. Смеховая культура царской России
Шрифт:
Затеянная Грозным опричнина имела ярко выраженный игровой, скомороший характер. Ее введение происходило через карнавализацию, высмеивание существующего порядка. Царь, желая укрепить свою самодержавную власть, разделил единый народ на две половины, отделив опричников от ненавидимых им земских, сделав как бы двоеверным, – одних приближая, а других отстраняя… Как волков от овец, отделил он любезных ему [опричников. – Л.Б.] от ненавидимых им [земских. – Л.Б.]». Иван заявил о своем решении оставить трон, демонстративно покинул Кремль и обосновался в подмосковной Александровской слободе. Когда же духовенство и знать стали молить царя о возвращении в Москву, на престол, он истребовал право по собственному разумению нещадно казнить непокорных бояр. Тогда-то и был образован
Опричнина, как это видно даже из самого названия («опричный» – особый, отдельный, сторонний), – это изнаночное, перевертышное царство с монашескими одеждами опричников как антиодеждами, с пьянством как антипостом, со смеховым богослужением, со смеховыми разглагольствованиями о посте во время трапез-оргий, со смеховыми разговорами о законе и законности во время пыток. К тому же всю эту шатию-братию развлекали скоморохи – они смешили царя до и после убийств.
Опричники одевались в грубые нищенские тулупы из овечьей шерсти, но нижнюю одежду надлежало иметь из золотого сукна на собольем или куньем меху. Они опирались на черные монашеские посохи с острыми наконечниками, носили за поясом длинные, в локоть, ножи. Приторочив к седлу собачью голову и метлу, опричники, гарцуя, выезжали на вороных конях. Собачья голова означала, что опричники грызут царских врагов, метла же – что они выметают измену из государства.
Пытки и казни особенно воодушевляли Грозного. «Редко пропускает он день, – рассказывал очевидец, – чтобы не пойти в застенок, в котором постоянно находятся много сот людей; их заставляет он в своем присутствии пытать или даже мучить до смерти безо всякой причины, вид чего вызывает в нем, согласно его природе, особенную радость и веселость». Даже когда кровь жертвы брызжет в лицо, царь радуется и кричит: «Гойда, гойда!» Ему громко вторят угодливые опричники. Но если тиран замечал, что кто-нибудь молчит, то, считая его соучастником, он прежде спрашивал, почему тот печален, а затем велел разрубить его на куски.
После каждой экзекуции Иван бежит исповедоваться, иногда кается публично, называя себя «смрадным псом», «убийцею», «проклятым». Но такие слова раскаяния были пострашнее любой угрозы. Чем сильнее уничижал себя тиран, тем сильнее предавался потом насилию и разгулу.
Шутов царь жаловал. Один итальянец, бывший в Москве в 1570 году, рассказывал, как Иван Васильевич въезжал в город: «Впереди ехали 300 стрельцов, за стрельцами шут его на быке, а другой в золотой одежде, затем сам государь». А в Новгородской летописи под 1571 годом упоминается, что «по всем городам и по волостем на государя брали веселых людей», и «поехал из города на подводах, к Москве [дьяк] Суббота и с скоморохами». Именно тогда при дворе был учрежден Потешный чулан, состоявший преимущественно из скоморохов. Характерно, что на свадьбе своей племянницы, княжны Марии Владимировны и Магнуса Голштинского (1573) царь устроил их срамные пляски.
Известно имя лишь одного шута Ивана Васильевича – Осипа Гвоздева. Он происходил из родовитой семьи и имел даже титул князя. Княжеское достоинство этого шута позволяло Грозному унизить весь его род, а вместе с ним всю родовую знать «предателей-бояр». Это было своебразное напоминание, что ни происхождение, ни состояние, ни чины не ограждали от самодурства государя.
Рассказывали, что однажды царь взъярился на него за какую-то неудачную шутку и вылил ему на голову плошку горячих щей. Забавник взвыл от боли и пустился было наутек, но тиран настиг его и ударил ножом в грудь. Грозный послал за доктором. «Исцели слугу моего. Я пошутил
Хотя при дворе скоморохов было в избытке, царь потехи ради все умножал их число. Так, по его велению проштрафившегося новгородского архиепископа Пимена одели в отрепье, посадили на белую кобылу, дали в руки волынку и на глазах у честного народа возили по улицам. Государь сказал, что определит его в разряд волынщиков, чтобы играл и скоморошествовал под пляску медведя.
Его излюбленной забавой была так называемая медвежья комедия, в которой ученые звери плясали и фиглярничали под водительством скоморохов. Царь, однако, не довольствовался ролью пассивного зрителя – он устраивал собственную комедию: самолично травил своих холопов медведями и в гнев, и в радость. Сохранились свидетельства, что Иван Васильевич, завидев толпу народа, приказывал выпускать двух-трех медведей и громко смеялся, когда все в ужасе разбегались. Монарх после этого приходил в такое благодушное настроение, что даже жаловал изувеченным по целой золотой деньге! Или велел зашивать провинившегося в медвежью шкуру (это называлось «обшить медведно»), а затем спускал на него свору собак. Так погиб новгородский архиепископ Леонид. А одного младенца из опального семейства он ничтоже сумняшеся отдал медведям на съедение.
В это трудно поверить, но рассказывают, что однажды царь наложил свою опалу на… слона, подарок персидского шаха. Животное посмело не встать по приказу тирана на колени, за что было тут же изрублено на куски.
А разве не уморительно повесить дворянина по фамилии Овцын рядом с натуральной овцой?! И царь смеялся, глядя на двух повешенных «однофамильцев».
Некий воевода Голохвостов, под видом монаха скрывавшийся от монаршего гнева в монастыре на Оке, пойман опричниками. «Монахи – ангелы и должны лететь на небо!» – воскликнул царь и повелел взорвать несчастного на бочке с порохом.
Другой пример изуверского «остроумия» Ивана – расправа с героем войн, одним из ростовских князей, схваченным по его приказу. Его раздели и повезли обнаженного на берег Волги, где остановились. «Зачем?» – спросил князь. «Поить коней», – отвечали опричники. «Не коням, – сказал несчастный, – а мне сию воду пить и не выпить». Ему в ту же минуту отсекли голову; тело кинули в реку, а голову положили к ногам Ивана, который, оттолкнув ее, обронил: «Сей князь, любив обагряться кровью неприятелей в битвах, наконец обагрился и собственною».
Как-то раз одному дьяку принесли в гостинец щуку. Это увидел один злейший враг дьяка и донес государю: «Этот человек, воздерживаясь от малых рыб, пожирает большие, которые ловит из твоих садков». Тиран вызвал дьяка к себе и осыпал бранью: «Ты, злодей, ешь больших рыб из моих садков, хотя там могут оказаться и малые. Так ступай же ешь и тех и других, больших и малых». Царь велел утопить его в пруду.
С другим дьяком, любителем жареного гуся, Грозный расправился самым варварским способом. Он, по словам англичанина Дж. Флетчера, «спросил у палачей своих, кто из них умеет разрезать гуся, и приказал одному из них сначала отрубить у дьяка ноги по половину икр, потом руки выше локтя (все спрашивая его, вкусно ли гусиное мясо) и наконец отсечь голову, дабы он совершенно походил на жареного гуся».
Одного боярина, пытавшегося бежать в Речь Посполитую, тиран призвал к себе и приказал пытать. Он был привязан к телеге, управляемой лошадью, у которой предварительно выкололи глаза. Опричники Грозного с гиканьем и улюлюканьем погнали слепую лошадь в пруд. Видя, что боярин тонет, самодержец театрально воскликнул: «Отправляйся к польскому королю, к которому ты собирался в дорогу, вот у тебя есть лошадь и телега!»
Опричнина стала жупелом не только для России, но и для всей Европы. «Если бы сатана хотел выдумать что-нибудь для порчи человеческой, то и тот не мог бы выдумать ничего удачнее», – говорили иноземцы. Исполнив свою главную роль – укрепление безграничной деспотической власти, опричнина постепенно сошла на нет. Свою роль сыграло здесь и опустошительное нашествие на Москву в 1571 году крымского хана Дивлет-Гирея, которому опричное войско не смогло противостоять. К концу 1572 года царь решил избавиться от былых сподвижников и казнил почти всех.