Встреча на далеком меридиане
Шрифт:
Для этих частиц наша планета была островком в пространстве, окруженным тоненькой оболочкой газа. Налетающие частицы вспарывали газ, разбивая молекулы на осколки вещества и энергии, и каждый осколок в свою очередь становился разрушителем, пока этот невидимый ливень не достигал поверхности Земли, насчитывая уже миллионы невидимых обломков. Они бомбардировали Землю точно так же, как песок пустыни долбил кактусы, и проходили микроскопическими полосками света сквозь плоские листы люминесцентных сцинтилляторов, заключенных в алюминиевые контейнеры, расставленные на площади в пять квадратных миль. Под сцинтилляторами
Эта автоматическая установка тоже была частью безмолвия пустыни, которое нарушалось только раз в три дня, когда "джип", словно темный наконечник пылевой стрелы, стремительно приближался к домику. Из "джипа" вылезал человек, входил в домик, вынимал из камеры пленку и вкладывал новую кассету. Потом дверь домика захлопывалась; засов, лязгнув, входил в гнездо; взвизгивали передачи; колеса брызгали песком; "джип" разворачивался, и пылевая стрела уносилась за пределы пустоты. Вновь наступала тишина, и только ветер гнал волны пыли и жара по поверхности Земли, а сверху сквозь движущийся воздух несравненно более мелкая пыль внешнего пространства непрерывно опаляла своим крохотным жаром поверхность планеты.
Гончаров осматривал приборы с огромным интересом. Сам он проводил наблюдения на одной из вершин Кавказа, на такой высоте, что его станцию окружали вечные снега. Разница в подходе привела к тому, что его прибор строился на совершенно иных принципах. Но все, показанное Ником, произвело на него сильное впечатление. Шум грозы за окном не мешал их беседе. Это было просто неприятное явление в нижних слоях атмосферы, которое не могло продолжаться долго. И даже когда особенно яростный раскат грома вынуждал их замолчать, разговор продолжался с того самого слова, на котором был прерван.
В пять часов в лабораторию позвонила Мэрион.
– Все хотят знать, когда вы закончите и каковы ваши планы на вечер, сказала она.
– Я ответила, что не знаю: я подумала, что вы, вероятно, захотите продолжать разговор.
– Мы еще не кончили, - сказал он.
– Я так и думала. И я решила, что вам захочется пригласить его к себе пообедать.
– Я бы очень хотел, но ведь...
– Все уже готово, - ответила она.
– Я сегодня днем купила все, что нужно, и забежала к вам. Стол накрыт. Конечно, одни холодные закуски. Так что вам придется только сварить кофе.
– Замечательно, - сказал он.
– А сами-то вы придете?
– Не могу, - ответила она и не стала больше ничего объяснять, как и в тот раз, когда объявила, что пойдет с ним на концерт.
Была полночь, когда Ник наконец вспомнил о времени. Они давно уже кончили есть и перешли в гостиную, но разговор между ними не прерывался ни на минуту. Они обсуждали не только собственную работу, но и смежные исследования других физиков, а это привело к воспоминаниям об их предыдущих экспериментах.
Гончаров проявлял ненасытное любопытство ко всем подробностям жизни американского ученого - он жадно слушал рассказы и о важном, и о пустяках, живо на все реагируя,
– Извините меня, пожалуйста, но я должен задать вам один вопрос, сказал он неожиданно.
– Это мучит меня с самого начала нашей поездки. Скажите, почему американцы всегда моют руки в грязной воде? Я никак не могу этого понять.
– Я тоже, - сказал Ник медленно.
– Ведь мы не моем руки в грязной воде.
– Простите меня, моете! Для нас чистота означает умывание проточной водой. Раковины наших умывальников никогда не затыкаются. У вас же все раковины снабжены затычками, и, как только начинаешь мыться, вода делается все грязнее и грязнее. А поскольку у вас отдельные краны для холодной и горячей воды, никак не удается добиться приятной температуры, и, если хочешь мыться чистой водой, приходится непрерывно перескакивать от кипятка ко льду. Или в Америке всегда было мало воды? Нет, мне просто не верится, что в такой развитой, такой культурной стране вдруг не хватает воды.
Ник засмеялся. Многие другие впечатления Гончарова были столь же неожиданны, и разговор еще дальше отошел от основной темы - и все же после каждого экскурса в область музыки, литературы или театра они вновь возвращались к своей работе, но так и не смогли прийти ни к каким окончательным выводам.
И весь вечер Гончаров говорил о своей работе так, словно ему ни разу в жизни не пришлось жалеть о том, что он сделал, занимаясь наукой. Если он и принимал участие в создании бомбы, это либо никак не подействовало на него, либо у него были иные критерии, - настолько иные, что Нику очень хотелось бы узнать о них побольше.
Но даже теперь, после долгого дружеского разговора, он так же, как и в первую минуту их встречи, не мог задать свой вопрос, касавшийся государственной тайны. Весь мир знал имена американцев, работавших над бомбой. Никто не знал имен людей, работавших над ней в Советском Союзе. От внешнего мира их скрывала завеса тайны, и никакие вопросы не могли приподнять ее, по каким бы причинам и как бы импульсивно они ни задавались.
– Вы должны приехать в Москву, - сказал Гончаров с характерным для него неожиданным переходом от горячего спора к дружеской беседе.
– И непременно посетить нашу лабораторию, а может быть, и станцию, чтобы ознакомиться с тем, что я делаю. И когда каждый из нас посмотрит работу другого своими глазами, мы сможем обсудить все дело более толково.
– Поехать в Москву?
– Гончаров говорил об этом так просто, словно речь шла о поездке в Чикаго.
– Почему бы и нет?
– И Ник весело засмеялся.
Он отвез Гончарова в гостиницу. После грозы ночь была удивительно ясная, и он опустил верх машины, чтобы полностью насладиться влажной мягкостью воздуха. В сердце его царила радость, он вновь обрел себя.
У входа в отель они обменялись дружеским рукопожатием и улыбнулись, внезапно смущенные чувством, которое их так крепко связывало.