Встреча на деревенской улице
Шрифт:
— Так вот и живем, век коротаем, — сказала мать и стала сморкаться в концы платка. Когда-то было у нее в семье шестеро — муж да она, да три сына и дочь. Но муж умер, сыновья не вернулись после армии, поселились в других местах. Дочка по справке уехала в город, там ее вместе с каким-то отрядом наладили на целину, где она вышла замуж, а потом уж вместе с мужем уехала к нему на Украину. Откуда и приехала наконец-то проведать мать.
— Прямо не знаю, что тебе и сказать. Может, к нам поедешь жить? У
— Нет уж, Валечка, никуда я не тронусь. Тут все свое, привычное. А там и лица знакомого не встретишь. Тут уж прожила жизнь, тут и умирать надо.
— Ну, неволить не стану, только я тебе — искренне.
— Знаю, да не смогу я. Куда от своих могил уйдешь.
— Да не ради же могил жить.
— Так-то так, да ведь и кроме могил тут все свое, а там и лица знакомого не увидишь.
— Лица, лица... Что тебе лица-то?
— А как же? И поговорить будет не с кем. А тут все словом перемолвишься.
— Кто хоть в живых-то остался?
— Кто-кто — Фекла Петрова живая, Клавдия Кустова, хоть и прихварывает, а все то я к ней, то она ко мне заглянет. Да и Матрена с Лушей еще живы, дай бог им здоровья...
— Из моих товарок-то кто тут?
— Твоих-то мало, но все же есть. На ферме Катя Ступина да Надюха Желудева, да еще в конторе Настасья Фокина. Есть, если поискать-то.
— У Насти, помнится, была дочка, как ее звали-то, забыла?
— Валерией.
— Верно-верно. Теперь-то уж большая. Как она, где?
— А вон ее мальчонка ползает возле дома.
Валентина глянула в окно и увидела в зеленой траве, среди ромашек светлую головенку мальчугана. Неподалеку от него сидела на лавочке его бабка — Настасья Фокина, толстая, еще не старая женщина.
— Чего это так Настасью-то раздало? Всего на пять годов старше меня, а вон какая.
— На обмен жалуется. И ест немного, а вот все в тело идет. Я уж и то говорю, сахару меньше ешь да хлеба, да она и не ест. Так пьет чай-то. А все равно прет ее и прет. Уж такая комплекция, видно. У нее ведь и матка была тучная, как вот она теперь.
— Мужа-то нет у нее?
— Нет.. Как уехал, так и след затерял. Сказывают, видали его в Сибири, на Ангарской стройке. Да кто как говорит. Кто — он, кто — не он. Может, его уже давно и в живых нету. Это ведь в деревне человек на виду, а в миру затерялся, и все. Так-то мужик он был самостоятельный, из наших сродственников, правда хоть и не близких, дальних, а все равно одних кровей. Не думаю, чтоб уж бросил. Все бы прислал каку-никаку деньгу дочке. А то пропал и пропал. Думаю, с ним неладное приключилось.
— Это верно, Иван не такой, чтоб обманывать.
— Про то и говорю.
— Хотя кто его знает. Нынче мало за кого можно поручиться. А кто же у нее в зятевьях?
— А никто.
— Как это никто? — быстро вскинулась Валентина, и в глазах у нее прострочило любопытство.
— Да так.
— Что же, пригуляла, что ли?
— А как хошь считай, — с невеселой усмешкой ответила мать. — Мы не допытывались, а она сама не объявляла.
— Хороша девица, — осуждающе сказала Валентина. — Чего ж Настасья-то смотрела?
— Так чего, за подол, что ли, держать? Ей уж двадцать исполнилось. Самостоятельная.
— Куда уж там самостоятельная. Вертихвостка.
— Ну зачем уж так? Хорошая девушка, работящая. На ферме она.
— Раньше-то за такие дела ворота дегтем мазали.
— Ну раньше, мало ли чего было раньше.
— Да ты никак ее оправдываешь?
— А чего? Родила ребеночка, и ладно. Хороший мальчонка. А улыбнется — ну хоть какое дурное состоянье, а и сама улыбнешься. По вечерам другой раз соберемся у Настасьи, так с рук на руки и переходит мальчонка.
— Кто это соберемся? — настороженно спросила Валентина.
— Да вот такие, вроде меня.
— Сразу видно, что с внуками не нянькалась.
— Так ведь и верно не нянькалась. Только по карточкам и знаю.
Валентина спохватилась и достала из сумочки несколько фотографий.
— Вот какие они теперь стали, — передавая карточки матери, сказала она.
Мать взяла фотографии и, прищурясь, отдалив их от себя, стала рассматривать. На карточках были две девочки и мальчик. Мальчик постарше, девочки вровень друг другу.
— Вот и не знаю, какая них Оленька, какая — Шурочка. Николашу-то, понятно, отличаю, — сказала мать.
— Вот это — Оля, а это — Александра. Александра постарше на год.
— Ну да, ну да, это я помню... Ни разу не видала. И на руках не держала. — Голос ее дрогнул, и на глаза навернулись слезы. Она задумалась и стала глядеть в окно, и тут же встревожилась. — Погодь-ко, погодь... Где ж это Настасья? Смотри-ка, ай-ай, к дороге идет. А ну машина! — И Прасковья Степановна кинулась на улицу. Но не успела и добежать до ребенка, как увидела Настасью, ковылявшую к лавке. — Ты чего ж это оставляешь мальца-то! — крикнула она, — Ведь он к дороге налаживался!
— Да я на минуту.
— На минуту, а ему больше и не надо. — Она подошла к ребенку и вскинула его на руки. — Ты куда это направился, а? Ты что это, а? Ишь какой самостоятельный. Или в матку пошел? Вот взять крапивы да и нахлестать. Прыткий какой!
Настасья глядела на них и мягко улыбалась.
— Чего Валентинка-то рассказывает? — спросила она.
— К себе зовет.
— Так что?
— Да ну. Чего я там делать-то буду? Живу уж тут, доживу свое. А то еще помешаю, так не приведи господь.