Встреча на деревенской улице

Воронин Сергей Алексеевич

Опять степь. Пустое, голое поле до самого горизонта. Я стою у большого камня.

— Ну, идем же! Ты рад каждому случаю задержаться.

Я не видал еще ни одного мужчину, который бы подчинил себе женщину. Он может ее убить, но подчинить не в силе. Порой мне кажется, что все женщины в сговоре. Они знают что-то такое, чего нам не дано знать. Они только и думают, чтобы подчинить нас. И тут бы их надо ненавидеть, но мне почему-то их жаль.

— Ну, идем же, идем!

Опять степь. Но уже другая. По ней в бесконечность уходит железная дорога. Поезда нет. И вещей моих нет. И я бегу. Но знаю — мне не убежать. Да и зачем? Моя жена не лучше и не хуже других жен. Это ведь только вначале, когда еще они недоступны,

у них такой звонкий, радостный смех, будто в горле колокольчик. За один только смех можно полюбить и отдать все. И отдаешь самое дорогое — себя. И как только отдал, так тут же смех пропадает, словно его никогда и не было. И начинается совсем не то, о чем мечтал, чего ждал. Вот тогда и вспыхивают ссоры. Иногда я взрываюсь, нападаю на нее. Она внимательно глядит на меня, определяя, насколько это серьезно. Если не очень, то тут же идет сама в атаку. Если же всерьез, то принимает покорный вид и исполняет то, чего я требую. Но только на какое-то время. Пройдет немного, я успокоюсь, и она опять все поставит на свои места.

Я бегу к своему поезду. Наконец-то он появился!

— Ну что ты все исчезаешь? Зачем? Ведь все равно я тебя найду. Потому что ты мой. Навсегда мой. — Валя Будько обхватывает мою шею тонкими, теплыми руками и целует в губы. И это такое блаженство, какого я никогда не испытывал. Мне так хорошо! Я смотрю ей в глаза и плачу от счастья... И тут просыпаюсь. И понимаю, что все это сон. И закрываю глаза в надежде, что сон продлится. Но он уже ушел. И такое ощущение, что только что ушла от меня Валя Будько... Почему она приходит в сновидениях? Неужели действительно с тех далеких детских лет полюбила и не находит покоя? А может, это любовь ищет меня?

Я слышу, как жена хлопочет на кухне, готовя завтрак. Седенькая, маленькая, она появляется в дверях.

— Ты еще не встал?

— Сейчас встану.

Она садится на край постели, я подбираю ноги, чтобы ей было удобнее.

— Сегодня видела странный сон, будто ты ушел к другой женщине. Я бегала, звала тебя, но ты даже не оглянулся. Как я плакала! Проснулась вся в слезах...

— Приснится же, — не сразу говорю я.

— Да, ужасный сон, — она задумывается и, похоже, вспоминает все, как было в ее сне.

А я вспоминаю свой сон. Думаю о Вале Будько, о том, что она уже не первый раз приходит ко мне и, надеюсь, не в последний.

 

1978

ЕКАТЕРИНА

Больше двух недель Екатерина не выходила из дому. Не то что в магазин или к колодцу, и на двор-то не показывалась. Все за нее исполнял Николай: и воду носил, и хлеб покупал, и кур кормил. Бабы истомились в пустом ожидании. Уж так-то хотелось на нее посмотреть, но даже занавески на окнах она не сдвигала. Николай же, хотя и был открыт для обозрения, держал себя замкнуто. В магазине коротким кивком здоровался, становился в очередь и рот смыкал так плотно, что каждому становилось ясно — лучше и не спрашивать, ничего не скажет. Вместе с тем появилось в нем нечто новое, как бы просветление в лице, что вот ждал-ждал и наконец-то дождался своей радости.

Зато как жалок был Степан. После ухода Екатерины он никак не мог прийти в себя. И то не к месту смеялся, то пожимал плечами и начинал нервно курить. Пытались его расспрашивать, что это меж ними произошло, так Степан толком ничего не мог ответить. Жили, как все, нормально. Случалось, поругивал, но бить не бил. Детей вырастили. Дочку замуж выдали, уехала в райцентр. Сына в армию проводили. Гостей собрали — родню, дружков Володиных. Все как полагается. Поплакала Екатерина, когда он уехал. А потом стала перебирать в шкафу вещи. Ему и ни к чему было, что готовится она к своему уходу. Занята своим, и ладно. Никогда он в бабьи дела не лез. С другой стороны,

и так понять можно: хоть бы чем себя занять, только чтоб отвести думы от Володи. Какое материнское сердце не обливается слезами, когда родное дитя уходит из дому. Степан посидел, покурил и завалился спать. А когда утром проснулся, в доме стояла такая тишина, что он сразу почувствовал неладное.

— Катя! — позвал он жену.

Она не отозвалась. И хотя понимал, могла быть и во дворе, еще больше встревожился, вскочил с постели, заметался по дому. Ее не было. Выглянул в сени. Во двор.

— Катя!

Во дворе ковырялись в мусоре куры. Петух стоял поодаль, наблюдал, как они работают. Было тихо и пасмурно.

«Куда она подевалась?» — возвращаясь в дом, подумал Степан. Посмотрел на часы. Начало шестого. В такую рань ей некуда было идти. Ведра были с водой.

— Ка-тя! — громко крикнул он.

Из горницы вышла кошка и стала тереться о его ногу. Он отвел ее и стал одеваться. И тут увидал на столе лист бумаги и на нем что-то написанное.

«Степан, — стал он читать, — ты не сердись на меня очень за то, что ушла. Сам знаешь, не по своей воле я вышла за тебя замуж. Мама приневолила. Больная она была, да и трудно нам было без мужика. А любила-то я всегда Николая Горина. Только он служил в армии, а ждать два года мама не хотела. А теперь, когда наши дети уже сами по себе, я больше не могла с тобой. Ушла к Николаю. Он уж пять лет как вдовый, мог бы жениться, но ждал меня, пока Володя уйдет в армию. Взяла я только свое. Все остальное тебе. Володе до поры не пиши про это, чего его огорчать, да и не поймет он как надо. Прошу тебя только об одном — не ходи к нам, не проси, все равно не вернусь. И не учиняй скандалы, не поможет.

Екатерина».

И все, и больше ни слова. А что он? Как он там? С каким чувством будет жить? И что делать ему? Про то ни слова. Как хошь, так и живи. А в чем будет теперь смысл-его жизни? И совсем уж не оправданье, что она всегда любила Николая. Кака така может быть любовь, если прошло столько лет и из девки давно стала матерью, да и он не сокол, по всей голове серая паутина.

Вертел письмо, перечитывал Степан, и никак оно не убеждало его. Потому и не мог объяснить, когда спрашивали, почему ушла от него жена. А кому и объяснял, так те тоже не принимали всерьез, чтоб пожилая баба могла бросить семью и уйти к мужику, которому подваливает уже к пятидесяти, только из-за того, что в девках его любила. Потому и допытывались настоящей причины у Степана, но он лишь пожимал плечами или глуповато посмеивался. И с еще большим нетерпением ждали выхода Екатерины из дому, — не вечно же будет сидеть в закуте. Когда-нибудь да выйдет.

И она вышла. Это было уже недели три спустя после ее ухода. Вышла к колодцу. Первой увидала ее из своего окна бабка Дуня и тут же, бросив чистить картошку, заковыляла к ней. Не успела подойти, как с другого конца заспешила, позвякивая пустыми ведрами, Татьяна. Столкнулись у колодца и уставились на Екатерину.

— Ну что, бабы? — ласково спросила она.

— Давно не видали. Чего пропадала-то? — сказала Татьяна, рослая, плоскогрудая, еще в войну овдовевшая.

— А то и не знаете, чего пропадала, — легко, безо всякого смущения ответила Екатерина.

В отличие от той, какой они ее знали раньше, она тоже, как и Николай, осветилась каким-то теплым светом. И голос у нее стал мягким, словно она с детьми говорила, и чего никогда не видали на ее лице, так это улыбку, тихую, тронувшую уголки ее губ.

— Как не знать, слыхали, да не знаем, чего и подумать. Как же это ты решилась на такое? — спросила Татьяна. Она давно уже отвыкла от семейной жизни и все это ей было вчуже. Бабка Дуня молчала, только с каждым ответным словом все пристальнее всматривалась в Екатерину.