Встреча на деревенской улице
Шрифт:
«Как это проверь?»
«А экспериментик устрой. Скажи, что решил со своей бабой у них жить. Насовсем съезжаешь к ним».
«Зачем же я так скажу?»
«А вот узнаешь, чего они тебе ответят за все твое к ним доброе».
А доброго немало было сделано. Больше им, чем себе самим. Было и такое: надумали они трехкомнатную квартиру себе хлопотать, а для этого надо было еще прописать человека. Прописали Александру. Ну, ясно, и пенсия туда перевелась. Хоть и невелика, а все же тридцать два рубля каждый месяц. Туда, ясное дело, каждый месяц за пенсией не наездишься, так жена дала дочке доверенность. Та получала. Ну и, само собой, тратила. Да не жалко. Пускай. Нам-то куда? Копить, что ли? А у них, как говорится, вся жизнь впереди. Ну, за это и за все другое и нам вниманье оказывали. Другой раз приедут, понавезут всякого, чего в нашей лавке нет. И все шло ладно, пока этот чертяка не подвернулся. Смутил
«То есть как это к нам перебраться?» — опросил зять.
«Да вот так, как сказал. Будем вместе жить, — говорю, а сам вижу — недовольны они, плечами жмут, переглядываются. — Тяжело матке-то, говорю, да. и мне обуза».
«Ну так продайте корову да овец с кабаном и полегче станет», — это опять зять.
«Так это само собой. Да все равно тяжело нам. А тут полегче будет».
«Нет-нет, папа, — это уж дочка, — нам тогда тесно будет. Сейчас вот, сам видишь, у Коли своя комната, мальчик уже большой. Нам спальня. И вот столовая. Куда же вас-то?»
«Столоваться, говорю, можно и на кухне. А столовую нам с маткой».
«Нет-нет, и не выдумывайте. Живете в своем доме и живите».
«Так что, нельзя к вам?»
«Никак нельзя». — Это дочь так ответила.
«Ну что ж, на том спасибо», — сказал я, а голос у самого дрожит. Я уж и позабыл, что игру веду. Дело-то взаправдашное выходит.
Молчат оба. Смотрят в пол. Ну, чего мне тут делать? Стал собираться в обратный путь. Так-то, бывало, заночую, а теперь не оставляют. Сами понимают, трещина пошла.
«Оставайтесь здоровы», — говорю им.
Тут дочка заплакала.
«Чего уж так сразу и обиделся. Любим мы вас, да ведь только тесно нам будет. А если вам надо чего помочь, так мы с Володей всегда поможем — и огород вскопать, и дрова».
«Ладно, авось и сами управимся». — С тем и ушел.
Пока ехал до дому, все думал о том, что произошло. А произошло такое, что не знаю, как и матке сказать. Вот те, думаю, и на! А если б на самом деле коснулось — значит, и не пустили бы. Нечего сказать, хороши!
Ну, приехал и сразу все Александре и выложил. Так, мол, и так. Ждал сочувствия, а она как давай меня чехвостить! Да кто же так делает? Да разве мыслимо проверять своих детей? И кой бес тебя сунул слушать Степку, будто не знаешь его. Да ему самое первое дело какую скверность сделать. И понесла, и понесла. Да тут же собралась и на последнем автобусе к ним и уехала, чтобы успокоить. Кричал я ей: «А если б взаправду вышло?» И слушать не стала.
Вернулась довольная. А на меня не смотрит. Значит, не отошла еще, осуждает. А я все равно не могу найти себе места. Проверка ли, не проверка, а дочку-то с зятем узнал с плохой стороны. Обидно. И опять же думаю: а как дальше с ними-то? Рвать, что ли, до конца? Из сердца выкинуть? А это никак невозможно. Вот ведь какая штука получилась. Все было как надо, и все испортил черт сопатый. Одна надежда — может, постепенно обойдется, а пока вот так вот... — Он закурил новую сигарету.
— Ну, а со Степаном что?
— Со Степкой-то? А так что — повстречались. Спросил он меня про экспериментик. Сделал ли? Поглядел я на него. И, чего раньше не замечал, тут увидел: из ноздрей, как у черта, волосы торчат и глаза как есть самые подлые. «Сволочь ты!» — сказал я ему. Так он засмеялся, вражина, будто того и ждал.
1978
БОРМОТУХА
И в эту ночь Васька Снегирев спал тяжело и мучительно. Даже через стену старуха пенсионерка Варвара Трофимовна слышала, как он что-то выкрикивал во сне, ругался и порой стонал. Пил он каждодневно. Поначалу приходили к нему с завода, уговаривали, совестили, но Васька отмахнулся от профкомовцев. И теперь уже нигде не работал. Откуда доставал деньги на пьянку, Варвара Трофимовна не допытывалась. Побаивалась Ваську. Такому что, такой все может в пьяном угаре.
Когда-то у Василия Снегирева была жена, высокая, строгая женщина. Она смотрела за ним и не давала воли. И он слушался. А если и выпивал, то в меру. Но она заболела и умерла. И Васька стал пить. Пил и плакал, что остался один. Старухи как могли утешали его, и от этого он еще пуще страдал. Но потом как-то разом перестал плакать. Приводил мужиков с бабами. Запускал магнитофон на полную катушку, так что даже из соседней квартиры в стену стучали, чтоб тише было. А потом и магнитофон, и разные вещи стал уносить из дому. Пропивать. И теперь в его комнате ничего не было, кроме кровати да стола с парой стульев. Комната у него была хорошая — от завода дали, — девятнадцать метров, с двумя окнами во двор. Солнечная. И Васька уже подумывал обменять ее на меньшую и взять в придачу денег, чтоб подольше растянуть на «бормотуху». «Бормотуха» — это красное вино, вроде «Солнцедара». «Солнцедар» запретили за негодностью, но появилось взамен его другое вино, тоже дешевое, и по угару в самый раз. После него, правда, башка как налитая свинцом и ночью тяжко, но зато всего рупь с малыми копейками бутылка. Директор магазина Ким Маркович всегда держит про запас такое вино. Расплачивается им за разгрузку машин с продуктами, уборку ящиков и другой халтурный труд. Ему хорошо, и Ваське не худо. Две бутылки всяко кинет за день, да еще и накормит в перерыв. Так чего еще и требуется? Где столько заработаешь? Да к тому же и дела не на весь день, а как только придут машины. А случается, что и третью бутылку кинет. На каком заводе такие условия?
— Вася! — крикнет Ким Маркович.
— Тут как тут! — подскочит к нему Васька и руку приложит к виску. Честь отдает. И кажется себе молодцом, хотя на самом-то деле ряшка опухшая, давно небритая, под глазом синяк. Зараза Колька по пьяному ударил. Гад! Нет чтоб просто на слово спорить или поругаться, все норовит в ухо или в глаз. Ну, дождется, стерва, как-нибудь. Дождется...
И в это утро Васька встал мрачный и тяжелый. Башка трещала. Надо бы, конечно, с вечера оставить глоток «бормотухи» на опохмелку, да ведь завсегда мало, да и не думается о завтрашнем дне. А вот теперь страдай, Вася, мучайся.
Он посмотрел в окно. Светало, но не настолько, чтобы бежать к магазину. Не меньше чем с полчаса надо терпеть. За окном падал снег и тут же таял. И деревья, и асфальт, и ящики в куче были черными от сырости. Из окна был виден вход в магазин. Не тот, в который валят покупатели, а рабочий вход, через который Васька и Колька, такой же шалопут, как и он, перегружают с машин ящики, коробки, бидоны со всякой едой и питьем в кладовую. Кольки еще не было. Значит, надо томиться.
Васька прошел в ванную, сполоснул лицо. Крепко протер его полотенцем. Закурил. И тут же закашлялся. В последнее время кашель донимал его все сильнее — то ли простужался, то ли курил много, — но до того бил, что сгибал до земли, проклятый. А потом Васька судорожно хватал ртом воздух и отхаркивался направо и налево, удивляясь, откуда берется столько дряни. И тянулся дрожащей рукой к «бормотухе», чтоб не так саднило в груди.
Старухи уже встали — это он знал, — но ждали, пока уйдет. Тогда они начнут шевелиться. А пока помалкивают. Только шуршат. У одной из них, у Софьи Андреевны, никого не было, а у Варвары Трофимовны где-то на Урале была дочь, и она получала от нее письма. А другой раз и перевод. Васька это потому знал, что каждый день проверял почтовый ящик. Он нарочно и замок сломал, чтоб удобнее было проверять почту. И вот однажды достал оттуда извещение на перевод Варваре Трофимовне на двадцать пять рублей. И тут же поспешил наверх, порадовать старуху. И, когда вручал ей извещение, поздравил, и намекнул, что правильно было бы по такому случаю угостить. И Варвара Трофимовна дала ему рубль. На что Васька ей сказал: «Всегда располагайте мною, как сама собою». Но с тех пор прошло порядочно, а переводов не было, и Васька стал уже сердиться и на дочку Варвары Трофимовны — что это за дочь? — и на старуху за то, что не получает переводы.