Встреча на деревенской улице
Шрифт:
— Зачем?
— Чтобы обменять на водку. Он пьет...
Я отказывался верить своим ушам.
— Зачем же вы за такого вышли замуж?
— Ну как зачем?.. Разве думаешь об этом. Понравился. Высокий, хорошо танцевал. Мне даже завидовали. Правда, он и тогда выпивал. Но я попросила, чтобы перестал. И, как поженились, он бросил. А когда родилась Людочка — это третья, младшая, — снова стал пить. Он и до этого выпивал, но тут стал чаще и больше. Они, знаете, хоть и водители и им нельзя пить, но все же выпивают, даже и в рабочее время.
— Зачем же вы разрешали ему? Неужели не могли запретить?
— Пробовала, да он не слушает, а то и ругается. И еще грозится уйти.
— Ну и пусть уходит. Будет платить алименты. Проживете и без него. Зачем вам такой муж?
— Да ведь жалко...
— А себя не жалко? Вон вы как изменились. Ведь я вас помню совсем другой... У вас отец, мать есть? Живы?
— Да.
— Что они говорят?
— А то же, что и вы: «Уходи». А если уйду, так он совсем сопьется. А как тогда подымать детей? Отец на пенсии.
— А много он вам приносит денег из своей получки?
— Ну все же приносит. Тратит, конечно, но все же приносит.
Она говорила, и такая покорность своей судьбе сквозила в ее голосе, такая беспомощность, что хотелось взять ее за руки, заглянуть в глаза и спросить: «Да как же ты, Оленька Веселкина, стала такой? Да где же все твое прекрасное, что было еще совсем недавно? Как же ты могла так не пожалеть себя?»
А она то плакала, то жалко улыбалась, рассказывая о своей жизни, о детях, какие они ласковые и послушные, о муже.
— Вы знаете, когда он трезвый, он очень хороший. И детей любит. Ходит с ними в кино на детские утренники. Он неплохой, только слабохарактерный. Так и следователь сказала. И это правда, может и устоял бы другой раз, так товарищи подбивают. Потому и пьет. Другой раз даже вещи из дому уносит.
— Почему же он не лечится?
— Говорит, от этого лечения печень разрушается.
— От алкоголя разрушается.
— Да-да, я знаю... Помогите мне. Трое детей...
Ну что я мог сделать? Как отказать? Обещал. Когда она уходила, я подал ей пальто.
— Ой, что вы, что вы, я и сама, — в замешательстве сказала она и потянула пальто к себе. Было оно простенькое, стандартного пошива и, хотя была зима, холодное, с маленьким вытершимся меховым воротником.
Долго в тот день, да и на другой, и на третий, и дома, и на работе я не мог освободиться от мыслей об этой несчастной Оле Веселкиной. Все думал: как это у нее получилось? Почему так незадачливо сложилась ее судьба?
Через две недели состоялся суд. Ее муж произвел на меня самое тягостное впечатление. За время работы народным заседателем я вдоволь нагляделся на подобных типов. На суде они тихи и полны раскаяния. Но верить их словам не следует. Все это до первой стопки, а там уже ничего святого нет. И муж Ольги Веселкиной ничем не отличался от многих подобных ему, которые сидели на скамье подсудимых до него.
Он был высок, худощав, немного сутуловат. Несмотря на молодость, лицо у него было сизоватого цвета от чрезмерных пьянок, а если всмотреться в глаза, то можно было в них увидеть полную безучастность ко всему.
— Зачем вы это сделали? — спросил его судья.
— Не знаю... так, — тихо ответил Дементьев.
— Что значит «так»? Вы же понимали, что совершаете преступление. На каком основании вы взяли чужие бидоны? Да еще к тому же один с молоком.
— Я думал, они ничьи...
— Как это ничьи?
— Ну, возле них никого не было, я и думал, ничьи. Выбросили их...
— С молоком?
Дементьев молчал. А я глядел на него и думал: «Чем таким он мог покорить Олю Веселкину? Только тем, что умел хорошо танцевать?»
— Дважды вас лишали водительских прав, штрафовали. Неужели этого недостаточно, чтобы понять, что вам совершенно нельзя пить, что вы губите себя и детей лишаете радости, жену мучаете?
Оля Веселкина сидела в зале заседания, в шестом ряду, с краю. Мне хорошо было видно ее с моего судейского места. И каждый раз, когда я глядел на нее, встречался с ней взглядом. Видимо, она большей частью смотрела на меня, чтобы я не забыл ее просьбы, помог.
— Виноват, конечно... — Это ответил Олег Дементьев на вопрос судьи.
Он был немногим старше подсудимого. Поначалу, когда я с ним познакомился, мне подумалось, вряд ли такой молодой судья сможет хорошо разбираться в уголовных и гражданских делах, но И. Н. Т—н каждый раз отлично вел заседание. Он умел выявить главное в психологии подсудимого, и сразу становилось ясно, какой степени нравственного падения достиг человек. Так что нам, народным заседателям, многое было понятно уже с первых ответов подсудимого.
Олег Дементьев отвечал так вяло и безразлично, будто в нем убито все живое. «Не знаю», «Так вышло», «Не хотел», «Согласен». Полное безразличие к своей судьбе, к судьбе детей, жены. И все это видели, слышали и не верили ему, а Оле Веселкиной, наверное, казалось, что Олег скромный, тихий, добрый и все должны быть снисходительны к нему. И ей было непонятно, почему так сурова прокурор, требующая двух лет лишения свободы. Выступал защитник. Он просил только о снисхождении во имя троих детей и находил возможным применение девяносто шестой статьи УК, по которой можно было удержать с Дементьева сто рублей. И это, пожалуй, было бы правильно.
Но абсолютное безучастие, равнодушие к тому, как решится его дело, все больше убеждали меня, что Олег Дементьев не только погибший человек, но и несущий если не гибель, то горе и страдание всей семье. Поэтому и думать было нечего, чтобы пожалеть его. Надо было жалеть семью, спасать от него. А для этого оставалось только одно — поддержать требование прокурора. Два года — срок порядочный. За это время Ольга Веселкина отойдет и увидит, какой страшной жизнью она жила, и снова обретет человеческое достоинство. Да и он, если захочет, может вернуться в общество полноценным гражданином. Там, где он будет отбывать срок, лечат пьяниц и алкоголиков. Будет работать, будут переводить на детей деньги, и, пожалуй, не меньше, чем он приносил домой. А здесь он замучает семью...