Встреча на деревенской улице
Шрифт:
На другой день я подал заявление об увольнении.
— Это что еще за фокусы? — недовольно поморщился завотделом.
— Ухожу.
— Куда?
Я помялся.
— Кто переманивает?
— Да никто. Хочу сам заняться сочинительством.
Зав посмотрел на меня, как глядят на что-то не поддающееся разумению.
— Каким сочинительством?
— Своим, — от неловкости я усмехнулся.
Он еще внимательнее поглядел на меня.
— С чего это тебя потянуло?
— Хочу попробовать.
— Смотри
— А его хоть сейчас можно подписывать в набор.
— Что так?
— А лучше не станет оттого, будет отредактирован или нет.
— Ну, это ты зря. Его редактировать надо... Роман пишешь?
— Очерк.
— Очерк? Тогда чего ж уходишь? Жить-то на что станешь?
— Я уж его заканчиваю.
— Тем более, пиши по вечерам и выходным дням.
— После Дударева? Не могу.
— Да, рисковый ты человек. Не ожидал. Ну, ладно.
Он дал мне Пришвина, отбросив Дударева Бабкиной. После Пришвина я почти не уставал. И дома, после работы, сразу же садился за очерк. Мне думалось, он будет не больше листа, но перевалил уже за лист и все рос. И это пугало. Могут и не взять такой большой. Но успокаивало то, что он был проблемный.
Окончил я его неделю спустя после увольнения. Еще несколько дней ушло на перепечатку. Радостный и довольный собой, понес его в журнал.
— Что это? — спросил Главный, когда я положил перед ним свой очерк.
— Вот, съездил и написал.
— О чем? — Он был чем-то озабочен и, видно, забыл о нашем разговоре.
— Если широко, то об охране природы. А в очерке о проблеме рыболовства, о рыбоохране.
— Не это сейчас нужно. У нас проблема Нечерноземья.
— А я рассчитывал... Может, все же прочитаете?
— Вот так занят, — он провел пальцем по шее. — Впрочем, снеси в отдел. — Он потянулся к телефонной трубке.
В отделе публицистики сидел молодой парень, вычитывал гранки. Он взглянул на меня, скользнул взглядом по рукописи и снова склонился над столом.
Я сел на стул у двери. Так в молчании мы сидели довольно долго. До тех пор, пока сотрудник не окончил чтение.
— Слушаю, — сказал он.
Я положил ему на стол очерк.
— Ну что ж, посмотрим. — И убрал в стол.
— А сейчас вы не можете прочесть?
— Ну что вы! Да и нет такой срочности. У нас портфель забит на весь год. Так что если и примем ваш очерк, то напечатаем только во второй половине будущего года.
Нет, такого я никак не ожидал. Мне почему-то думалось, что очерк возьмут с радостью, тут же прочтут и быстро напечатают. А выходит, что он никого даже и не заинтересовал.
— Но послушайте, а если мой очерк о важной проблеме и к тому же написан интересно, тогда как? — мучаясь, спросил я.
— А мы плохих очерков не печатаем. У нас все о важных проблемах, все интересны.
— Но вы не знаете мой очерк...
— Почитаем и узнаем. Да вы не волнуйтесь, — улыбнулся сотрудник отдела. Если он действительно такой, каким вы его видите, то мы примем.
— Когда же это выяснится?
— Ну, месяца через полтора-два.
— А раньше никак?
— Нет. У нас очень большая почта, к тому же еще заказанные материалы.
Совершенно потерянный, вышел я из редакции. Остановился на лестничной площадке, не зная, что же делать дальше. Стоял, глядел в пролет, и в голове и в сердце было пусто, как в пролете.
Редакция журнала находилась на пятом этаже. Этажом выше было мое издательство.
Зав сидел у себя в кабинете.
Через полчаса сидел и я в своей редакторской за столом. Передо мной лежала в двух объемистых папках рукопись Дударева. Я развязал тесемки верхней папки и открыл начало романа.
— Еще шедевр! — словно ничего со мной и не случилось, воскликнул Глеб. — Слушайте, какой отличный гастрономический эпитет: «К зеленому берегу подплыл пушистый, жирный гусь».
Бабкина засмеялась. Покашливая, засмеялся и Глеб. Потом наступила тишина. Я закрыл глаза. Так мне было легче. Тишина звенела. И вдруг издалека, из той астраханской дали, донеслось до меня розовое дыхание лотосов. Их было много, необозримо много на водном просторе, и все они прощально качались на легком ветру...
1978
ПОСЛЕДНИЙ ЗАХОД
Повесть
— Ну что ж, можно начать и с себя. Я принадлежу к тому поколению, на долю которого выпало больше невзгод и трудностей, чем радости и достатка. Но уж так был воспитан, что не замечал лишений. Одет, сыт, есть крыша. Семья — жена, сын, дочь. Тоже одетые, сытые. И еще — любимая работа, которая помогает делать свою страну могущественной державой. Так что есть чем и гордиться.
— А человек?
— Что человек?
— Ну, ты говоришь о работе, а своей жизнью может гордиться человек, своей жизнью?
— Смотря какой человек и какая жизнь. Я лично горжусь своей жизнью.
— Вот как? В чем же причина твоей гордости?
Это мы спорим-разговариваем с невесткой.
— В том, что я прожил честную жизнь.
— Странно, как можно гордиться тем, что является нравственной нормой.
— Ну, а мой труд? Этим я могу гордиться?
— Не думаю. Для того чтобы гордиться своим трудом, нужно совершить что-то исключительное.