Встреча на деревенской улице

Воронин Сергей Алексеевич

— Как вы смотрите, если я напишу для вас очерк об астраханском заповеднике?

— А чего это тебя туда бросило?

— Интересно. Цветущие лотосы... розовые пеликаны...

— Что, пеликаны тоже цветут? — добродушно рассмеялся он.

— Гнездуются.

— Ну-ну, а ты разве пописываешь?

— Хочу попробовать.

— А что? Не боги горшки обжигают, не боги. Давай пиши. Дерзай.

— Если можно, на предмет представительства командировочное удостоверение...

— Ну, командировочное не выйдет. А вот справку от редакции дать можно. Что ты по заданию журнала едешь собирать материал для очерка и чтобы местные власти тебе способствовали в сборе этого материала.

И я получил справку. Теперь

у меня было все. Оставалось только достать билет на самолет. И тут мне повезло. Тринадцатого числа я никогда не боялся. Это был день моего рождения. И вот на тринадцатое почти не было пассажиров, и я легко получил билет.

— Завтра лечу, — сказал я жене, показывая билет. — Решил меня лайнером доставить.

— Живут же люди, — позавидовала она выдуманному астраханцу.

— Ничего, когда-нибудь и мы так будем жить, — ответил я.

— Мы так никогда жить не будем, — сказала она, глядя на меня с мягкой печалью.

— Ну что ты...

— Да-да...

Когда у нее появилось это неверие? И в первый год нашей совместной жизни, и в последующие пять-шесть лет, а то и больше, мы были полны веры в себя и в свое хорошее будущее. Правда, наши мечты не были четко определены, мы ни о чем не загадывали и даже не задумывались над тем, чего бы нам хотелось, но мы были так молоды, так жизнерадостны, что все хорошее как бы само собой подразумевалось, и думалось, что впереди нас ждет только замечательное. Но вот совсем незаметно, когда-то, в какой-то день или час что-то вроде легкой тени легло на наш путь. И год от года эта тень стала все больше густеть, заслонять радость, тушить надежду, и пришло неверие. И все же, когда оно началось? Да, пожалуй, с появлением первого ребенка. Тогда Ирине пришлось уйти с работы на целый год. Не хотелось отдавать в ясли. А потом родился Коля. И тут уж мы совсем перекочевали из юношеской поры в пору озабоченной зрелости, где уже и раздражение, и усталость, и недовольство друг другом.

Но вот попытка вырваться.

Я взял в библиотеке третий том Большой Советской Энциклопедии с «Астраханской областью» и выписал все, что касалось дельты Волги. Оказывается, эта дельточка больше двенадцати тысяч квадратных километров. На карте она похожа на разветвленный корень могучего дерева. У взморья ее ширина достигает ста шестидесяти километров. Сейчас вторая половина мая. У нас и то теплынь, а там тем более. Там все цветет. И цветет лотос. Не знаю, но мне почему-то кажется, что когда я его увижу, то что-то произойдет в моей жизни. Обязательно хорошее...

— Слушай, Ирина, а я ведь не только буду редактировать астраханца. Соберу материал и для очерка, — это я нарочно сказал, чтобы подготовить ее к будущему. Но она не заинтересовалась.

— Постарайся получше отдохнуть. У тебя совсем неважный вид. Бледный, и вообще...

— Тебе тоже не мешало бы отдохнуть, — сказал я, глядя на ее поблекшее лицо.

— А что? — Она подошла к зеркалу, внимательно всмотрелась. — Слушай, а у нас никогда машины не будет? Как это другие умудряются?

Я подошел к ней, заглянул в глаза. Хорошие, добрые, немного усталые.

— Тебе очень хотелось бы иметь машину?

— Очень.

Я улыбнулся и поцеловал ее.

— Очень, — повторила она негромко, с печальной усмешкой. — Мне кажется, у кого есть машина, у того совсем другая жизнь. Более интересная, более свободная...

— Что ж, со временем и у нас будет. — Я хотел ее поцеловать, но она отстранилась, сделала из верхней губы нитку, и я понял, насколько теперь я далек от того парня, который женился на ней и которого она так любила. А ведь было: «Господи, какая я счастливая! Ну, скажи, скажи, это верно, что ты меня любишь?» — «Еще как! Я тебя всю исцелую!» — «Целуй! Целуй!»

Вот ведь было же... Ну да бог с ним. У меня тоже бывает, когда она не очень-то нравится мне. И подумываю о том, что неплохо бы другой раз и одному пожить с месячишко. Как в юности. Ах, как хорошо было бы! Так что бывает, и она мне не нравится. А потом снова нравится. И не замечаю ее тонкой верхней губы.

Утро в день отъезда было синее. Еще не громыхали трамваи, но я уже проснулся. Поставил чайник, разбудил Ирину. Было около восьми. В самый раз, чтобы позавтракать и не спеша отправиться к специальному автобусу, который отвезет меня и моих попутчиков на аэровокзал.

 

Странное состояние охватило меня, как только я вышел из дому. Оно не покидало меня ни в автобусе, ни даже в лайнере. Я все время опасался, будто кто-нибудь увидит меня и отправит назад и засадит за издательский стол. Это состояние усиливалось еще и оттого, что, в общем-то, я поступил нехорошо. На работе схитрил, жену обманул. И теперь лечу в неведомую мне дельту. Ну, в самом деле, почему именно туда? Неужели ничего не было поближе для очерка? Было, конечно, было, но без лотоса, а там... Я сидел в покойном кресле, глядел в иллюминатор на белые облака, проносившиеся под крылом, на земную карту с высоты девяти километров, с малюсенькими домиками, букашками-автомашинами, извилистыми нитками рек и ровными прямоугольниками разделанных полей. Съел принесенный стюардессой обед с чашечкой апельсинового сока. Все было хорошо. Но тревожное чувство не покидало меня. И я уже подумывал — может, кто из знакомых не сводит с меня взгляда. Но нет, знакомых не было. Даже в астраханском аэропорту это тревожное состояние все еще было во мне. И только когда смешался с людьми на городских улицах, когда увидел с набережной широкую полосу быстро текущей воды, увидел Волгу и над нею беспредельное небо, оно ушло, сменившись совершенно иным состоянием не то чтобы свободы, но какой-то непривычной освобожденности от всего, с чем я был связан до этого. И теперь, на что бы ни смотрел, это новое чувство все более усиливалось и переходило в тихий восторг, и все дальше отодвигалось то, что длительное время держало меня в замкнутом круге обыденных дел.

Я ходил по улицам, смотрел на дома старой Астрахани, на кремль с его белыми высокими стенами, с башнями и сторожевыми вышками на них. Глядел и не мог налюбоваться на золотые главы Успенского собора.

Побывал в Союзе писателей. Там помогли мне связаться с управлением рыбнадзора. Бумажка от редакции сработала, и на другой день утром я уже был на причале, возле «ракетки» — небольшого катера на подводных крыльях.

Водителем «ракетки» оказался молодой парень Валера. Рядом с ним стояла пожилая женщина. Я представился ей, она назвала себя — Анна Викторовна, сотрудник Института рыбного хозяйства. И вот уже «ракетка» на малых оборотах выходит в проток, по берегам которого теснятся домишки, и возле них — кто на лавочке, кто в калитке — их хозяева, с любопытством, будто впервые, смотрящие на нашу «ракетку». А она с каждой минутой все больше набирает ход и, когда мы вырываемся на волжский простор, идет уже на полной скорости, пришлепывая днищем по гребням волн.

Ветер рвал волосы, ерошил серую воду. По ней плыл всякий мусор: ветки, купы тростников, даже деревья — дары половодья. Волга, наверно, и в межень-то в устье широка, теперь разлилась во всю неоглядную даль, затопив равнины между протоками — полоями, как их здесь называют.

Я сижу рядом с Анной Викторовной. Узнав, что я собираю материал для очерка, она охотно рассказывает обо всем, что меня интересует. Я слушаю и гляжу на проносящиеся мимо затопленные до пояса старые деревья, на макушки ивовых кустов. То на одном, то на другом берегу, у самого уреза, виднеются рыбацкие деревни. Заборы стоят в воде, у калиток покачиваются на волне лодки. Деревни остаются позади, и снова водная ширь и кое-где очертания притопленных берегов.