Встреча на деревенской улице
Шрифт:
— А ты, оказывается, честолюбивый, — усмехнулся Табаков, — я за тобой такой отрицательной черты раньше не замечал.
— А чего ж такого в этом отрицательного? Пусть узнают, как мы работали, в каких условиях. У меня брат был безногий. Так вот я ему письма писал с изысканий. И самым подробным образом. Со всякими случаями, какие были у нас. А этих случаев на каждых изысканиях хватает, верно? Тут такую книгу можно скомпоновать, что не оторваться будет. Ты потолкуй со своим парнем. Заинтригуй его.
— Ладно, — смеюсь я, — заинтригую.
— Ты бы хоть нам посвятил свой труд. Глядишь, и обессмертишь, — говорит Табаков.
— Чего вы, подрядились, что ли, смеяться надо мной? — сердится Игорь, и на большом его лбу проступают алые пятна. — Дело-то серьезное.
— Поговорю, поговорю, — успокаиваю я его и подымаюсь. Начало одиннадцатого. Пора. — Пойдем?
— Если Владислав не погонит, я еще посижу, — говорит Игорь.
— Сиди, сиди, — говорит Табаков. — Мы с тобой два бобыля. Нам бы вместе жить, двум головешкам.
Табаков один — овдовел год назад. Игорь же был женат дважды, но что-то не складывалось у него с женами. Теперь один, толстый, грузный, неряшливый и, чувствуется, нездоровый.
— Сегодня встречаю Пталомеева, — неожиданно засмеялся он. — Был такой техник у меня в Юкагурской. Мальчишка. А тут бежит навстречу старичок. «Здравствуйте, Игорь Петрович!» — говорит. «Здравствуй, Коля», — отвечаю. Надо бы по отчеству, а я не знаю. Все Коля да Коля. А он уже пенсионерик... Вот жизнь! Словно кто страницу перевернул. Раз — и будьте здоровы! Повстречались, поздоровались, и побежал дальше Коля жизненный стаж наращивать.
— Да, быстровато идем к финишу, — говорит Табаков.
— Ерунда! — говорю я. — Тут попала на глаза одна статья. «Не годы старость приносят, а думы о ней», — пишет автор, и еще: «Надо задаться какой-нибудь большой целью и выполнять ее. Тогда старость отодвинется».
— А этот автор не может подсказать, какую бы такую цель нам заиметь? — саркастически говорит Табаков.
— Ну, тут дело каждого, — говорю я.
— Все так, если бы не пенсионная книжка, — говорит Табаков. — Какая уж теперь большая цель! Так, дожевывание...
Да, пенсия сразу бросает в старость. Если, конечно, человек нигде не работает. Недаром, когда произносится слово «пенсионер», то, скорее, чувствуется усмешка, нежели уважение.
— Ну, ладно, пошел я.
— Заходи, — говорит Табаков и включает магнитофон. — Или позванивай... — Он провожает меня.
— Поговори с сыном-то! — кричит вслед Игорь. — Не забудь.
— Нет-нет... И ты позванивай мне, — это я Табакову.
— Да у тебя там народу много, беспокоить... Ты уж лучше, — говорит Табаков, высокий, сутуловатый, седой.
Из комнаты, где остался Игорь, доносятся гамзатовские «Журавли».
«...Из-под небес по-птичьи окликая всех нас, кого оставил на земле», — грустно поет Бернес.
К черту! Хоть не встречайся. Тоска. Только и разговоров, что о старости да о смерти. Хорошо хоть сегодня не перебирали, кто умер. Все умрем. Никуда не денешься. Но будь доволен тем, что пожил немало, да и сейчас еще живешь. И еще подышишь и погреешься на солнышке. Худо, если никому не нужен. Вот что худо, то худо! А если хоть малая польза есть, так чего еще и надо? А есть она, малая польза-то? В чем?.. Кому нужен-то? Проклятые вопросы... Надо что-то делать. Но что, что?
Я подымаюсь по эскалатору. Ни начала его, ни конца не видно, настолько он длинен. Народу уже мало. Двенадцатый час. Все больше парочками. Стоят обнявшись — теперь это просто — на виду у всех. Я вверх, они вниз. Все новые и новые люди, и я для них новый. А для себя все тот же... Если подумать, то мною прожита большая интересная жизнь и, казалось бы, обижаться не на что. Все правильно. Но вот что удивительно: теперь, когда появилось вволю свободного времени, начинаю видеть то, на что раньше или внимания не обращал, или не замечал. Теперь стало все интересно. Нужное стало еще более нужным. И желания с годами не исчезли, и глаза видят все так же, как и раньше. И нет ощущения прожитых шестидесяти лет. Не только нет усталости, но еще больше жадности к жизни. И как обидно оказаться за кругом этой самой жизни...
Гости еще не ушли.
— Ты извини, папа, — говорит Валерий. Он уже заметно пьян, и в глазах у него теперь ласковая, снисходительная усмешка.
— Уйти, что ли?
— Наоборот. Заинтересовались тобой. Сашка Викторов хочет писать твой портрет. Зайди, пожалуйста.
— Да нет, я что-то устал.
— Ну-ну, пойдем, пойдем, — и он легонько поталкивает широкой ладонью меня в спину.
В столовой накурено. В тарелках объедки, в рюмках желтеет недопитый коньяк. Чувствуется, что сидят уже давно и довольно плотно.
— Вот мой отец! — провозглашает Валерий и выставляет меня на общее обозрение.
И тут же ко мне подскакивает высокий, светловолосый и протягивает мне руку.
— Художник Александр Викторов! — рекомендуется он и, прищурившись, начинает что-то высматривать в моем лице, словно отыскивает, и вдруг по-пьяному кричит: — В нем что-то есть! В нем определенно что-то есть!
— А вы что, думали — ничего нету? — с неожиданным раздражением говорю я и хочу уйти, но Валерий мягко берет меня, за руку и ведет к столу.
Там на меня внимательно глядит пожилой, толстолицый второй гость.
— Это секретарь нашего Союза, — знакомит меня с ним Валерий. — Андрей Глебыч Дударев.
Секретарь встал и подал мне руку. Он ничего не сказал, только улыбнулся. И в улыбке его было как бы и осуждение того, что здесь происходит, и извинение. Он тоже заметно подвыпил, но старался скрыть это, — время от времени как бы напыживался и становился серьезным.
Был еще третий гость — небольшого роста, в очках, неестественно громко хохотавший. Валерий не познакомил меня с ним. И я так и не узнал, кто он.