Встреча на деревенской улице
Шрифт:
— А у меня есть характерное? — полушутя спросил я.
— Вы же не безликий. У каждого есть свое характерное. — Он велел мне повернуться так, чтобы свет падал сбоку. Чуть развернул корпус, приподнял голову. — Вот так сидите.
— Это называется позировать?
— Почему вы иронизируете? Неловко себя чувствуете? Держитесь свободно.
— Нет, это я к тому, что фотографы снимают теперь в непринужденных позах. Стремятся к естественности.
— Ну, это их дело, — отрывисто сказал Викторов.
— То, что я разговариваю, не мешает?
— Нет.
Сидеть неподвижно было утомительно. И я пошевелился.
— Что, устали? — тут же спросил он.
— Немного есть.
— Еще полчаса.
И работа продолжалась. И я старался больше не шевелиться. Но от этого стало еще тяжелее: заломило затылок и стало стучать в висках.
— Ну, ладно, — сказал он, вытирая кисть. — Можно и отдохнуть.
Он подошел к маленькому столику, достал из тумбочки бутылку коньяку, рюмки и лимон.
— Вообще-то, надо бы с этого начать. Приблизиться друг к другу. Чтобы и я вас получше узнал. Образ-то ведь рождается из характера. Но после рюмки я не работаю. А если не работать, то пропадает день. А теперь давайте выпьем, и расскажите о себе.
— О себе трудно говорить, — высасывая лимон, сказал я.
— Кем вы работали в экспедициях?
— Двадцать лет беспрерывно начальником партии. А до этого старшим инженером.
— Значит, вы умеете командовать, распоряжаться? Наверно, требовали беспрекословного подчинения. Не так ли?
— Не так. Ни командовать, ни распоряжаться не люблю. Изыскатели — это такой народ, которому приказывать не надо. У нас каждый знает и любит свое дело. И делает его всегда добросовестно. Иначе нельзя, подведешь всю партию.
— Вот как! Ну а в чем же тогда ваше начальническое положение проявляется?
— В организации работы. В создании максимально хороших условий. Ведь изыскатели всегда работают в самых трудных и, как правило, медвежьих углах.
— Но все же у вас есть субординация?
— Есть. Но у нас не было в партии ни больших, ни маленьких. Все уважаемы, если каждый на своем месте. Хорошая партия годами собирается.
— Вас, наверное, любили подчиненные?
— Уважали. А любить я не давал повода.
Он засмеялся.
— Вы не лишены остроумия... Вот видите, как полезно получше узнать человека. А ведь я представлял вас совсем иным. Этаким суровым землепроходцем, который замерзает в снегах, задыхается от жажды в пустыне, а вы, оказывается, совсем не такой.
— Не знаю, каким я вам кажусь, но приходилось и замерзать; когда жили в палатках при пятидесятиградусных морозах, и мучиться от жажды в пустыне. Всяко бывало. Но у нас ведь пока шла речь только о начальнике и подчиненных.
— Да-да... Уважение и любовь. Эти штуки часто путают. И на самом деле, как можно любить начальника? Уважать — да. И то, если есть за что... У нас, художников, все по-другому. Впрочем, я стараюсь больше сидеть в мастерской. Главное — работать. Чтоб ни одного дня не пропало... Вам бывает грустно?
— Да, конечно. Естественное человеческое чувство.
— Вот именно, естественное. Особенно у нас, русских. Оно в человеке заложено со дня его рождения. Ибо тут же определен и предел его жизни. Он не знает, когда. Но предел уже определен... Впрочем, извините, это у меня все из-за триптиха. Казалось бы, пора к таким неприятностям привыкнуть, а вот не могу.
— А как же это получилось, что у вас его не взяли?
— Кому-то не понравился, только и всего. Ну, ладно. Расскажите еще что-нибудь о себе.
— Ну, ей-богу же, трудно о себе говорить. Вы лучше уж спрашивайте, а я буду отвечать.
— У вас погибали люди в партии?
— Бывало.
— Как вы относились к их гибели?
— Однажды сорвался со скалы техник. Славный парнишка. Так я не находил себе места. Привыкаешь к людям. С некоторыми десятки лет работаешь. Становятся близкими.
— А что, хотелось бы съездить на изыскания?
— Сделать последний заход? Конечно, хотелось бы. Но теперь это уже невозможно.
— Жалеете?
— Конечно. Вот если бы вас лишить любимого дела, как бы вы?
— Я не представляю себя без живописи. Это была бы трагедия.
— Ну, у меня, конечно, в меньшей степени, чем у вас, — живу. Но тоскливо... Пожалуй, и хватит об этом.
— Да, у вас есть награды?
— Два ордена, медали.
— В следующий раз наденьте их.
— Стоит ли?
— Обязательно.
Он налил еще по рюмке. Выпили и договорились о следующей встрече.
— Я позвоню вам, — сказал Викторов.
Он проводил меня до лифта.
Дома я застал Кунгурова.
— Извини, что пришел без спроса. Но решил, будет лучше, если я с ним сам с глазу на глаз переговорю. Лично вручу ему свои материалы. А так ведь, заглазно-то, знаешь, может и недооценить. — Он раскрыл портфель и стал вынимать оттуда объемистые папки, перевязанные бечевками. — Вон сколько! Что ни говори, а не баран чихнул. В основном тут все письма к брату. Несчастный был парень, так уж я, как мог, скрашивал ему жизнь... Тут и пояснительные записки есть. Ты же знаешь, я их хорошо писал. Отмечали. Ну, все пронумеровано, так что полный боевой порядок. Даже опись составил, чтоб легче было разбираться. Фотографии. Вон какая куча! — Он стеснительно засмеялся. — Это все брат сберег, а теперь, может, и сгодятся. Если б Валерий Олегович согласился, то, кто знает, и роман в документах мог бы сообразить. Тут у меня и про любовь есть. Помнишь Галю Сироткину? Так ведь роман у меня с ней был, да еще какой! Тут все есть для хорошего писателя.