Встреча на деревенской улице
Шрифт:
— За два дня двенадцать кубометров переколол? — удивляюсь я неутомимости этого человека.
— Так ведь сосна да ольха. Они легко колются.
Ему под семьдесят, но на вид больше пятидесяти пяти не дашь. Прям, сух, сноровист. Передохнув немного, опять колет. Поленья и в самом деле легко отлетают в кучу.
— А я к тебе посоветоваться, — говорю я и рассказываю о своей заботе.
Он внимательно слушает, что-то прикидывает и отвечает вдумчиво и обстоятельно. Оказывается, весь лесной поселок, расположенный в бору, сносят, чтобы построить там оздоровительный комплекс. Жителей поселка переселяют в новый пятиэтажный дом, построенный в райцентре, а бараки и всякие пристройки идут на слом.
— Кузьмича-то знаете, — говорит Коровин, — так у него три хибарки, которые он сдавал дачникам. Он вам их отдаст по дешевке. А материал в них вполне добротный. Из них можно сделать отдельный домик, с комнатой, кухней и верандой. И станет недорого. Пройдите к нему. Он еще не переехал. Посмотрите. Советую.
Кузьмича я знаю. Он в свое время работал у меня, подбивал потолки картоном и красил их. Его я застал возле этих самых хибарок.
— По сту рублей за каждую брал, — уныло говорит он, — а вот теперь все бросаю.
— Но зато будешь жить в новой квартире. Ведь там и водопровод, и газ. Не то что здесь. На себе воду таскал. И отопление там.
— Все верно, да ведь привык. Тут бы и доживать. А там погреба и того нет. Где картошку-то буду хранить?
Он приземист, лысоват, небрит и как-то больше подходит к своим хибаркам, нежели к новому дому, в котором будет жить.
— Ничего, привыкнешь, — говорю я, — а чтобы ты не очень расстраивался из-за твоих дачных домиков, я их куплю у тебя.
Я уже осмотрел хибарки. Каждая состоит из кухоньки и небольшой комнаты. Сделаны они из самого разного материала. Тут и доски, и фанера, и картон, и шифер, и железо. Я договариваюсь о цене.
— А бери все за сто. Иначе все равно сломают. Придет бульдозер, сковырнет, и все.
Договариваюсь, чтобы он разобрал их, перевез и построил домишко. В углу участка, на самом берегу озера.
— А чего ж, это можно, — говорит Кузьмич. — Только я тебе советую засыпной сделать. Опилками со шлаком. Ну, и, если хочешь, я тебе и плиту со щитом сложу.
Вся эта работа выходит не так уж и дорого. Укладывается в тысячу рублей. Ну что ж, выдержу и без помощи ребят. Довольный, я уезжаю домой. Теперь будет по комнате Ирине и Валерию и общая веранда. А нам с женой хватит и флигеля, где будут покой, тишина. Которые, впрочем, мне не очень-то и нужны.
Дома Клава передала, что звонил Викторов и просил прийти к нему завтра.
— В какое время?
— К двенадцати, сказал.
На другой день ровно в двенадцать я был у него.
— Еще немного помучаю, и все. Садитесь, так, так... — Он усадил меня в прежнее положение, чуть приподнял голову, приводя в соответствие с портретом и освещением, и на меня опять полетели его стремительные взгляды.
Через полчаса он негромко сказал:
— Можете посмотреть, — и отошел от мольберта.
С чувством любопытства и некоторой скованности я смотрел на свой портрет. На нем был изображен сухощавый, с резко обозначенным взглядом, плотно сжатыми губами пожилой человек. В нем было немало схожего со мной. Но, видимо, не в схожести было главное для Викторова. Образ — вот что ему хотелось создать, и тут он достиг чего хотел. Красная, зеленая, желтая, черная краски — без полутонов — врезались одна в другую, создавая портрет волевого, выносливого, упорного человека, которого не щадила природа. Мне понравилось.
— Ну, я рад, коли так, — заулыбался Викторов, и я впервые увидал его застенчивую улыбку. — По этому случаю надо по рюмке коньяку.
Я стал было отказываться, но он и слушать не захотел.
— Первые добрые слова — это самое дорогое, — наливая, сказал он и вдруг остро взглянул на меня: — А вы это искренне? Не то чтобы ради вежливости?
— Ну что вы, на самом деле мне очень понравилось.
— Даже очень? Ну, ладно. Спасибо. Мы выпили.
— На выставку придете?
— А когда она?
— Точно еще не знаю, решают, но я позвоню вам.
— Обязательно приду.
— Да-да, приходите, — сказал он, но как-то машинально, думая уже о чем-то совсем другом. Это было заметно по его отсутствующему взгляду.
— О чем вы задумались? — спросил я.
Викторов взглянул на меня, слабо улыбнулся.
— Вот сделал работу. Еще не успел остыть, а уже кажется она совсем не тем главным, что надо бы сделать.
— А что главное?
— Если бы знать...
— Но не вслепую же вы работаете?
— Да, конечно...
И больше он ничего не сказал, сидел подавленный. Таким я его и оставил.
Идти домой не хотелось, и я пошел в кино на двухсерийный. В фильме без конца убивали, — действовала мафия. И хотя вроде бы постановщики осуждали ту жизнь, но так уж ловко там дрались и убивали, что невольно приходила мысль: а как воспринимает такие фильмы наша молодежь? Юнцы?
Об этом я завел разговор с Валерием вечером.
— Что ж, предлагаешь железный занавес? — сказал он.
— Не об этом речь. Я просто хочу тебя спросить, как ты думаешь: не действуют ли разлагающе на нашу молодежь такие фильмы?
— На молодежь все действует. На то она и молодежь. Конечно, на какую-то часть такие фильмы могут действовать отрицательно. Но это совершенно не значит, что мы должны всю молодежь отгородить китайской стеной от такого рода фильмов. И слушай, папа, хватит, У меня другим голова занята.
— А, ну-ну, извини.
— Я уеду сейчас. Если кто будет звонить, скажи, приду поздно. Пусть звонят завтра с утра.
— Ладно. Да, а к тебе Кунгуров должен вечером приехать.
— Не приедет. Он звонил мне.