Встреча на деревенской улице
Шрифт:
Смерть Игоря Кунгурова потрясла меня. Долго бездумно я ходил по улицам, шел набережной, глядел на бесконечный бег воды, вечное небо. Тоска загоняла меня в рюмочные, и я пил, поминая Игоря. И с горечью думал о себе, о Табакове и о других таких же, как мы... Прокладывали путь, не жалели себя, а теперь — еще живые, а уже не нужны...
— Он умер! — позвонил я Табакову.
— Я так и думал, что он не выкарабкается, — спокойно ответил Табаков. У него даже голос не дрогнул. А я стоял в телефонной будке, и слезы жгли мне глаза. — При его комплекции нельзя было так много пить.
— Он не от этого умер. Он не мог больше так жить.
— Да нет, если бы не дожал бутылку рома, а она была почти целая, то еще пожил бы...
— А я тебе говорю, что он умер не от этого. Ведь его живого сделали ненужным. Понимаешь?
— Да нет...
Я повесил трубку. Не мог слышать его спокойный голос. Он не сказал ни одного участливого слова, не пожалел. А мне было тяжело. Очень тяжело. Хотелось хоть с кем-нибудь поговорить. И я зашел в чебуречную. Но тут же и вышел. Это было совсем не то место: с очередью за чебуреками, гулом голосов, запахом пережаренного масла. И опять ходил по улицам, думая о Кунгурове. И невольно вспоминались изыскания. На Колыме моя палатка стояла на берегу «Озера Джека Лондона». Было там еще «Озеро танцующих хариусов»...
— Ну что? — спросил меня Валерий, когда я пришел домой.
— Он умер.
— Та-ак... Ну что ж, жаль, конечно, но уж тут, как говорится, и медицина бессильна. — Он сел в кресло, закурил. — Придется тебе почитать его материалы. Там есть кое-какие технические термины, так ты на полях сделай разъяснения.
— Значит, ты книгу будешь делать? — спросил я. Мне почему-то подумалось, что смерть Игоря может помешать этому.
— Обязательно. У него родные или близкие есть?
— Никого. — Валерий помолчал.
— Тогда я ее посвящу ему, — сказал он.
— Это хорошо... только разве можно, если и его имя будет стоять на обложке?
— А его имени не будет.
— То есть как это?
— Если у него никого нет, тогда я буду ее автором.
— Как же так можно?
— Ну а как же еще-то? Или тебе две пятых отдать?
— Мне не надо. Но и ты не должен брать!
— Не понял.
— Я говорю — и ты не должен брать!
— Слушай, ну что ты лезешь не в свое дело? Ну чего тебе надо от меня?
— Порядочности! — крикнул я. — Порядочности! — и ушел к себе, не в состоянии с ним разговаривать. Было тяжело и мерзко.
— Вот, забирай эту макулатуру к чертовой матери! Ты этого хотел? Чтобы книга Кунгурова не вышла, этого? Ты добился! — с этими словами Валерий бросил мне на стол папки с материалами Игоря Кунгурова и ушел.
Долго я сидел подавленный и безучастный ко всему. Слышал, как за ужином звенели посудой, о чем-то негромко переговаривались, будто в доме находился больной. Меня к столу не звали, да я бы и не пошел.
Машинально, не зная зачем, развязал я одну из папок Кунгурова. В ней были письма, помеченные тысяча девятьсот тридцать пятым годом. Я начал их читать. Постепенно от письма к письму стала вырисовываться общая картина экспедиции. Это было в дальневосточной тайге, на одном из участков нынешнего БАМа. Я читал и видел тайгу с ее буреломами и марями, реку с перекатами и завалами, эвенкийские стойбища, оленей, видел сотрудников экспедиции, рабочих. И как жили они, и как работали, прорубаясь сквозь тайгу. И не заметил, как прочитал более двух десятков писем, рассказавших о той далекой экспедиции. Дальше шли письма о другой экспедиции, уже в Заполярье. И перед глазами вставала суровая природа тундры, и видны были люди и их дела.
Все письма были расположены по годам. От экспедиции к экспедиции. И к каждой были приложены фотографии, а к некоторым пачкам — это когда уже Игорь был начальником партии — и пояснительные записки, в которых зримо давалась характеристика местности.
Я просидел далеко за полночь, читая материалы. И пришел к твердому убеждению, что ни о каком соавторстве не может быть и речи. Нужна только рука опытного редактора.
Ночью я долго не мог уснуть. Думал о сыне, о наших отношениях с ним, к чему все это приведет. И откуда у него такая недобросовестность, алчность? И невольно подумалось: «Не был ли он причиной, может и косвенной, сердечного приступа у Кунгурова?» Днем позвонил Табаков.
— Чего это ты вчера трубку бросил? — сказал он.
— Да так... расстроился.
— Расстроился! Думаешь, мне, что ли, легко было? Тоже, брат, невесело, да я не бросал. Кстати, о похоронах. Я позвонил в местком нашего управления. Так они берут все на себя. Кремация будет. Придешь?
— Наверно...
— Чего у тебя голос больно скисший?
— Да вот все думаю о нем. Не выходит из головы.
— Ну, это ты слишком. Не надо. А я вчера одного пенсюка нашел, преферансиста. Так что можем «пулечку» при случае сыграть. Приезжай.
— Послушай, а о чем говорил Игорь в тот вечер, когда я ушел?
— Да я уж не помню. О разном. А что?
— А о своих материалах он говорил?
— Что-то было. Да, насчет твоего парня говорил. Тот какие-то кабальные условия поставил.
— И он расстроился?
— Да не то чтобы расстроился, но матом крыл! А что?
— Может, это на него повлияло?
— Да нет, он же весь ром высосал. Да коньяк до этого пил. Не то что красным, бордовым стал. Даже вишнево-бордовым.
— Зачем же ты ему разрешал?
— Попробуй запрети...
Слава богу, не Валерий причина смерти Кунгурова. И от этого стало легче на сердце. Но тут же резанула мысль: хорош у меня сын, если я мог такое подумать!
Но все же что делать с материалами Игоря? И я решил позвонить Дмитрию на работу. Но там его не оказалось. Тогда позвонил домой. Что-что, а он понимает такие дела не хуже Валерия. Дмитрий был дома. Я рассказал ему о Кунгурове, о его письмах и попросил зятя ознакомиться с ними.
— Нет-нет, — тут же вскричал Дмитрий. — Я не смогу. Да и не хочу! Больше того, я не понимаю, как можно говорить о каких-то письмах умершего человека, когда есть проблемы глобального порядка. Для всего человечества! Для всех! Я не могу допустить, чтобы на всей земле осталась единственная женщина, вроде той несчастной турицы. Я уже написал несколько писем в разные высокие учреждения. Возможно, я даже поеду в Москву. Чтобы ты глубже понял трагедию и важность моего дела, представь на месте той последней женщины свою дочь. Одинокую, зовущую человека, умоляющую его прийти, а его нет. Никого нет на всем земном шаре. Никого! Только она, умирающая от тоски! Вот о чем надо думать всем, всем! И ты не трать ни на что другое время. И извини, я занят. — Последние слова он раздраженно прокричал в трубку и оборвал разговор.