Встреча на деревенской улице
Шрифт:
Пришел Валерий и сразу же сел к телефону. Кому-то звонил, кто-то звонил ему. Во всех разговорах речь шла о предстоящем собрании.
— А я тебе еще раз говорю, — доносился до меня голос Валерия, — ни в коем случае нельзя допускать расширения списка. Как только его зачитают, так сразу же ты должен крикнуть с места: «Подвести черту!» Это тебе поручается. Ясно?
Минуты две тишины, и снова разговор, но уже с кем-то другим.
— Слушай, старик, ты скажи своим ребятам, чтобы все пришли. Да-да, каждый голос будет на счету. И чтоб не пили. Ну,
— Да, я поручил ему. Это он сделает. Точно. На всякий случай, если мало ли что, крикнешь ты. Да-да, только и всего. Чтоб не расширяли список. Договорились.
Несколько минут тишины. Звонок.
— Да-да, я говорил с ним. Ломается, но я от вашего имени обещал ему поддержку. Если что узнаю, сразу же позвоню.
Пауза, и опять телефонный звонок.
— Нет, он пока еще не звонил. Не знаю... А что Гелий? Да? Откуда это известно? Ну, конечно... Да, это верно! Надо бы не только на партгруппе, но и на самом собрании ввести открытое голосование. Ну, конечно, демократия... Да-да...
До самой ночи работал телефон и не отходил от него Валерий. И хоть бы слово сказал о литературе, о книгах. Нет. И хотя я не очень-то старался вникать в суть разговоров, но было ясно: идет борьба и Валерий прилагает все силы, чтобы выйти из нее победителем. И непонятно мне было, для чего это, зачем, если есть только одно назначение у писателя — создавать книги.
Хотя ночь прошла и спокойно, но спал я плохо и проснулся с тяжелой головой. Лежал и не торопился вставать. Слышал, как убежал в школу Николка, как, раздраженно что-то ответив матери, ушел Валерий, а немного спустя и невестка, предварительно кому-то позвонив. Потом стукнула входная дверь за Клавой. Тогда я встал. Умылся. Попил чаю. Хотел было позвонить Ирине — пойдет ли она на новоселье, но вспомнил вчерашний разговор Анны с Дмитрием и не стал звонить. Несколько раз спрашивали по телефону Валерия. Я отвечал, что его нет дома. Потом позвонил сам Валерий, спросил, не звонил ля кто. Я ответил — звонили.
— Кто?
— Не знаю.
— Так надо было спросить! — раздраженно сказал он и тут же положил трубку.
Я еле дождался двух, чтобы поехать на выставку. Туда явился без пятнадцати три и опоздал. Оказывается, выставка была открыта в два.
— Как же это получилось? — спросил я у Викторова, ожидавшего меня у входа в музей.
— А черт его знает, ерунда какая-то. Не могли согласовать в инстанциях час открытия. Многие опоздали. Ну, да ладно. Идемте.
И мы пошли в выставочный зал «Современника». Он был не так уж велик, этот зал, и не так уж много было картин в нем.
— Выставкой порядочно снял, — как бы догадавшись о моем первом впечатлении, сказал Викторов.
— Слушай, старик, — неожиданно остановил Викторова какой-то бородач, — а ты ничего оторвал ветерана, — и внимательно взглянул на меня. — Он, что ли?
— Он, — ответил Викторов. — Тебе как, ничего?
— Ничего, ничего. Есть экспрессия. Крепко.
— Ну, спасибо. А как выставка?
— Не очень. Но кое-что любопытное есть. А вообще-то, сам знаешь.
— Да, это верно, — понимающе ответил Викторов к пошел дальше. Я за ним.
— Ну, вот и наш портрет, — сказал он. Так и сказал: «Наш» — и ревниво оглядел стоявших перед картиной людей. И во взгляде его было: как они? что? нравится, не нравится?
Портрет висел на хорошо освещенном месте. И неожиданно мною овладело волнение, будто и я, вместе с художником, ответствен за эту работу. Кто-то громко произнес: «Ветеран БАМа» — и назвал мою фамилию. И мне стало так неловко, что я тут же отошел в сторону, боясь, как бы не узнали меня по портрету. Что-что, а к такому вниманию у меня никогда привычки не было.
Встал рядом с Викторовым. Смотрел на зрителей, какое впечатление производит на них портрет. Многие задерживались, что-то негромко говорили, но были и такие, что медленно проходили мимо, равнодушно скользя по нему взглядом. И тогда мне становилось больно за Викторова.
— Вот так вот на общий суд и выносим себя. Горишь, волнуешься, стремишься, чего-то ищешь, а они возьмут да и пройдут мимо, — сказал он.
— Ну, не все же, многие останавливаются, — сказал я.
К нам подошла Лиля.
— Поздравляю, — сказала она Викторову, не удостоив меня даже взглядом. — Мне нравится цветовая гамма.
— Старался, — улыбнулся Викторов. — А ты чего без Валеры?
— Так у него же собрание.
— А, да-да... А чего с блокнотиком?
— Для телевидения передачу буду делать.
— Вот как? Ну, и какое же у тебя впечатление от выставки?
— Да как тебе сказать, много однообразного.
— Ты так и скажешь телезрителям?
— Ну что ты! — засмеялась Лиля. — Я поговорю с богами, и у меня будет выверенное, официальное мнение.
— А как же насчет того, что ты не терпишь, когда кто-то за тебя думает? — сказал я, внимательно глядя на нее. Может, это и нехорошо, но я рад был уличить ее в неискренности.
— О чем ты? — она удивленно поглядела на меня, будто только сейчас увидав.
Я напомнил ей наш давний разговор.
— Ты не так понял. И вообще, мне кажется, ты ничего не понял. — Она повернулась к Викторову: — Постараюсь твоего «Ветерана» заметить.
— Ты бы мой триптих заметила, — сказал Викторов.
Невестка засмеялась и покачала перед его лицом пальцем. Я отошел от них и медленно стал продвигаться, рассматривая картины.
Вернулся домой к пяти, рассчитав так, чтобы не очень задерживаться. Побыть немного и поехать к Анне. Но из этого ничего не вышло. Дома я застал плачущую Ирину.
— Что такое? — встревоженно спросил я.
Ирина заплакала громче. Клава прижала ее к себе.
— Дмитрия увезли в психиатрическую, — ответила она, — прямо с работы.
Это было полной неожиданностью. Хотя теперь становилось ясно его странное поведение в последнее время.