Встреча с границей
Шрифт:
Итак, волей старшины Аверчука, я стал «первым». Но на душе у Иванова-первого было паршиво. Почему полковник не подошел к нам, не поздоровался, не поинтересовался, что делается на родине, не спросил даже про брата-тракториста? Неужели не узнал? Ну пусть я и Ванюха — мы стояли во второй шеренге. Но как не обратить внимания на Стручкова, голова которого торчала над всеми, словно подсолнух среди гороха! Мне было неловко смотреть в глаза товарищам. Ванюха понимающе отворачивался.
Петька язвил:
— Напрасны ваши совершенства! Не признал полковник «комсомольское
«Может быть, не только полковник, но и его дочка здесь другая?» — думал я, забравшись на кровать во втором ярусе.
По-другому я представлял себе эту встречу. Люба в первый же вечер разыщет меня, уведет в самую темную аллею, закидает вопросами: как там наше село, наша речка, лес. Посмеемся, вспомнив ночевку на деревьях, разговор с Митькой Необутым. Люба и у нас в Володятине чувствовала себя хозяйкой, воображаю, как она развернется здесь. Конечно, в первую очереди захочет показать местные достопримечательности: горное озеро, снежные вершины. Запланирует походы, экскурсии, вылазки...
— Слушай, Иванов-первый, какого черта ты возишься там на верхотуре? — оборвал мои мысли Иванов-третий, размещавшийся подо мной. — Труха какая-то из-под тебя сыплется.
Задремал я только под утро. Через неплотно зашторенные окна пробивался рассвет нового дня. А я все плыл и плыл в свое неизвестное и далекое...
Мы с Ваней Лягутиным сидели у палатки с откинутым пологом, где без умолку стрекотала машинка для стрижки волос. Солдат-парикмахер с выразительной фамилией Блатнер в условно белом халате крутил, как глобус, голову очередного клиента. Тот вскрикивал, дергался, но мастер с силой вдавливал его в странное монументальное кресло времен каких-нибудь Людовиков ...надцатых.
Подошел Иванов-второй, небрежно бросил:
— В очередь на электрический стул?
Я сочувствовал однофамильцу: сейчас падет его роскошный каштановый чуб. Парень знал цену этому чубу, он удивительно шел к его лицу. Сползет на середину лба — задумчивость, сосредоточенность мысли, воля; откинется вправо — непримиримость, обида; распушится — удальство, мальчишеский задор. Как расстаться с этаким даром природы? Я даже задержался, чтобы посмотреть.
Парикмахер с тупым ожесточением вонзил металлические зубья машинки в густую шевелюру. Чуб отделился и тяжело упал на земляной пол. Иванов-второй взглядом проводил его в последний путь. И все! Открылась невыразительная, белая, без загара головка, такая же, как и у всех смертных, именуемых новобранцами.
И точно в насмешку снаружи палатки было пристроено зеркало: посмотри, каким ты был и каким стал! Иванов-второй не удержался, заглянул в него и по привычке встряхнул головой, будто отбрасывал чуб со лба.
Только Петька Стручков, кажется, радовался, что избавился от рыжей щетины. Он долго крутился перед видавшим виды парикмахерским трюмо, перегонял складки гимнастерки на спину, примерял так и этак зеленую фуражку и, кажется, остался доволен собой.
— Ну вот мы и настоящие пограничники!..
Но, мягко говоря, это было преувеличением. Седьмой день маршируем по плацу. Сержанты надорвали голоса. За это время медведя можно научить несложным приемам одиночной строевой подготовки. А нам эта наука не дается.
Вот и сегодня. Петька Стручков бесконечное количество раз отдает мне честь. Но стоит ему приложить руку к козырьку, как он теряет шаг, сваливает голову набок, машет левой, рукой, когда ее нужно прижать к корпусу. Кирзовые голенища болтаются на тонких икрах, точно ведра на палке. Потом мы меняемся местами.
Петька долбит:
— Плохо, Иванов-первый, очень плохо! Надо не глаза выворачивать, а голову повертывать. Два наряда вне очереди!
Я не очень верю в Петькину объективность, тем не менее стараюсь изо всех сил. Сержант, небольшого росточка, но удивительно стройный, перетянутый ремнем, оставил соседнюю пару и подошел к нам.
— А нога где? Где нога, я вас спрашиваю? — Я остановился и невольно посмотрел на ноги. Они были целы. — Когда отдаете честь, надо так печатать шаг, чтобы земля дрожала. Понятно?
Не очень, конечно, но делать нечего. Начал снова печатать.
— Да не то! — обиделся сержант. — Становитесь рядом со Стручковым. Вообразите, что вы офицеры и я отдаю вам честь.
Мы попытались и это вообразить. Сержант отошел от нас на почтительную дистанцию и лихо, точно на параде, начал печатать шаг. Его движения были ритмичны, красивы и вместе с тем просты. Не доходя до воображаемого начальства примерно пяти шагов, он, молодцеватый, стройный, вдруг резко взял под козырек и повернул голову в нашу сторону. Шаг стал еще тверже. Мы сами невольно подтянулись.
— Смотрите внимательно, пройду еще раз!
И смотрели, и повторяли, и снова смотрели, и снова повторяли. Говорят, повторение — мать учения. Кому мать, а кому — мачеха. У Петьки ко всем неуклюжим движениям прибавилось еще одно: он одновременно пускал в ход правую ногу и правую руку. Закройте хоть на минуту глаза, представьте, как долговязый парень в большой, не по голове, фуражке — его размера на складе так и не нашлось, — в едва прихваченной ремнем короткой гимнастерке, в больших сапогах с широченными голенищами на тонких ногах выбрасывает одновременно обе правые и обе левые, словно его дергают за веревочки, и попробуйте не улыбнуться. Сержант во всяком случае не выдержал и засмеялся. Стручков остановился, яростно сплюнул:
— Пошло оно все к черту! Посылайте в какой-нибудь обоз, где нет этой самой строевой.
Сержанту такая выходка не понравилась, и он доложил о ней проходившему мимо старшине Аверчуку. Последний уже давно присматривался к нам и решил приложить свою тяжелую руку.
— Становись! — скомандовал он. — Направо равняйсь! Смирно! Ну вот... До тех пор будете стоять, пока не научитесь ходить!
«Вот это задачка!» — невесело подумал я. Но к концу занятий, увидев стоящими по команде «смирно» еще несколько пар, немножко успокоился. Все-таки не одни мы были героями дня.