Встреча с границей
Шрифт:
Позавтракали торопливо: не выдерживали графика движения. Сержант тактично говорил «мы», но все понимали, к кому это относилось. Стручков еще на первом привале заспорил с ефрейтором Железняком, доказывая, что поднялись на минуту раньше назначенного времени. Позолота с его утреннего настроения спала. Выражение лица было кислое-кислое.
Окаменевшее тело исполинского бульдога осталось внизу. Мы поднимались по крутому откосу из слоистого известняка. Этот откос напоминал полуразрушенную лестницу без начала и конца. В расщелинах ступеней гнездился колючий кустарник. Он впивался в колени, цеплялся за сапоги. Каждый выступ приходилось брать с трудом. Смотрю, как идут другие. У каждого своя походка, своя выдержка. Гришин только еще громче, еще натужнее продувает легкие. Чистяков сзади скрежещет железными подковами, словно выворачивает камни. Стручков бредет, как обреченный. Вот он запнулся за ступеньку, сорвал зло на черте и на его матери и сел. Железняк остановился около него.
— Так... А еще не вечер!
— До вечера шестом не достать, — не понял Петька.
Старший группы объявил перекур...
Все резче оскал горных пород. Лестница кончилась. Ее верхние ступени будто кто нарочно раскидал, разворочал. Плиты то стоят торчком, то кренятся набок, то угрожающе разевают пасть. Обойти их не всегда удается, приходится подниматься вверх с помощью товарищей. Вот зачем понадобилась такая расстановка ходоков, наш гусиный строй. Железняк страхует Петьку, Чистяков — меня. Сержант прокладывает маршрут. Надо полагать, что это самый легкий, самый доступный. Н-да. «А еще не вечер!» — вспомнил я слова Железняка и его насмешливую улыбку. Еще не вечер...
Большой привал. Остановились у закоптелого зева пещеры. Внутри ее был густой сумрак, пришлось пустить в ход фонарик. Она была уже кем-то обжита. Посредине два плоских камня служили очагом, между ними — остатки угля. Справа в естественной нише аккуратно сложены камышитовые маты. Рядом — вторая ниша, поменьше, прикрытая каменной плитой. Сержант отодвинул плиту, подозвал меня и Стручкова.
— Посмотрите, чем не волшебный клад?
И верно. В углублении столбики банок со сгущенным молоком, тушеным мясом, зеленым горошком, рыбные консервы. Здесь же небольшая стопка дровец.
— Здорово! — повеселел Петька и вытащил сразу четыре банки.
— Осторожно, чужое! — предупредил Железняк и закатил консервы обратно.
— Как это «чужое»? — не понял Петька,
— Ты оставил?
— Не все ли равно?
— Не все. Это энзе — неприкосновенный пограничный запас.
«Так вот о каком энзе шла вчера речь», — видимо, подумал Стручков и сразу потускнел. Затем демонстративно улегся на камышитовый мат.
Сержант начал объяснять ему:
— Таких пунктов на нашем пути два. Но расходовать их содержимое можно только в исключительных случаях, когда, скажем, застигнет густой многодневный туман, штормовой ветер, снежный буран...
— Ну это бывает только зимой, — самоуверенно буркнул Петька.
— В горах погода непостоянна, — продолжал спокойно сержант. — Иногда и теплый осенний день может смениться снежной ночью. Ветер тоже набрасывается без предупреждения. Идешь — вроде все тихо, мирно, вот как сейчас. И вдруг на каком-нибудь перевале так рванет, что, кажется, вместе с фуражкой и голову унесет.
Ефрейтор Железняк вынул из своего заплечного мешка тщательно упакованную связку дровец и стал экономно укладывать между двумя камнями. Рядовой Чистяков молча колдовал над походным котелком. Я только тут понял, что они несли с собой запас продуктов по крайней мере на четверых. Да еще топливо, какие-то крюки, веревки.
В очаге приветливо затрещали мелкие поленца, веселый огонек вырвался из своей каменной ограды и начал со всех сторон облизывать алюминиевый котелок. Кусок неба над входом в пещеру сразу потемнел, как будто на него наплыла тяжелая дождевая туча...
Я не мог бы ответить, что мы ели, но то, что это была самая вкусная пища за всю мою жизнь, готов подтвердить под присягой. Впрочем, ели не все. Стручков, разморившись от тепла и усталости, моментально заснул. Ефрейтор Железняк попытался растолкать своего подопечного.
— Вставай, еда стынет.
Но даже этот довод не подействовал.
Тогда ефрейтор решил прибегнуть к крайним мерам, которые применяются при обмороках: обдал Петьку водой из фляги.
— Отстаньте от меня, я заболел.
— Что у тебя болит? — не унимался Железняк.
— Голова.
— Очень хорошо! Это первый признак, что у тебя голова есть.
Но Петька так и не поднялся. К моему удивлению, Гришин отнесся ко всему этому спокойно. Он приказал Железняку остаться со Стручковым и, когда тот отойдет, спускаться вниз.
— Может быть, вам тоже вернуться, товарищ Иванов? Как самочувствие?
— Прекрасное! — сказал я громче, чем следовало, чтобы слышал земляк.
Сержант, кажется, заметил, что я покривил душой. Но не ползти же трусливо вниз, как Петька? Половину пройти и сдрейфить. «А вдруг это только начало? — с опаской подумал я. — На трое суток выходим». Все равно. Этот поход я тебе посвящаю, Люба!
Теперь мы шли втроем: сержант, рядовой Чистяков и я. Между прочим, за всю дорогу Чистяков не сказал еще ни единого слова. Он дышал тяжело, но ступал так основательно, точно врубался в твердый грунт. Выражение лица было строгим, озабоченным. Я расхрабрился и попросил у него тяжелый вещевой мешок, в который перекочевало много предметов от оставшегося внизу Железняка. Но Чистяков даже не удостоил меня ответом.
Впереди горный кряж рассекало глубокое ущелье. По-видимому, оттуда же вырывалась пока еще невидимая пограничная река. Ее гул все нарастал, становился тревожнее, словно напоминал, что мы приближались к черте, которая делит мир на два лагеря. Но сержант свернул влево, к каменным завалам. Почему мы снова удаляемся от границы? Ведущий словно почувствовал мой вопрос.
— Обходим открытый участок. Он просматривается с сопредельной стороны. А там не должны знать, когда мы входим и выходим из ущелья. И вообще пограничный закон таков: видеть все, а самому оставаться невидимым.
Вот и прячемся за каменные глыбы, а просветы между ними преодолеваем ползком. Около одного задержались.
— Иванов, что-нибудь заметил?
Отсюда, с господствующей высоты, видно все, как на ладони. На той стороне никакого движения. Те же каменные завалы, та же серая громада гор, та же мертвая тишина. Только небольшой ручеек, переливаясь на солнце, прыгал по камням в узенькой расщелине.
— А поближе?
Напрягаю зрение до боли. Ни одной живой души. Но не зря же чего-то добиваются от меня?