Встреча с границей
Шрифт:
Я боялся, что мама, уйдя в воспоминания, совсем расстроится, и перевел разговор на другое.
— Как же ты сюда добралась?
— Ой, и не спрашивай, самолетом! Страху-то натерпелась.
— А каким самолетом?
— Откуда мне знать? Видела только, что большущий.
— Ну на сколько человек, примерно?
— И детей считать? Там еще дети были, совсем крошки. И корзиночки для них подвешены, вроде люлек. Да что тебе этот самолет дался? А про себя ничего не говоришь. Неужто снегом так ушибить можно?
— Можно, мама. Горы здесь.
— Видела уж, с самолета далеко видно. Значит, вы в тех горах и стережете границу?
— Да.
— А нельзя попросить, чтобы тебя на ровное перевели? Непривычны мы к таким горищам.
— Подружился я с ними, мама. Даже по ночам снятся. Вспомню о них и сразу чувствую, что во мне силы прибавляются. Не веришь? Хочешь, покажу, какие мы упражнения проделываем на физкультуре?
— Сиди уж, — сквозь слезы улыбнулась мама и даже легонько шлепнула ладошкой, — силач какой нашелся. А ну как опять снегом засыплет?
— Через неделю растает. Здесь он долго не залеживается.
— Говори уж, не залеживается. Сам писал; внизу жара, а вверху белым-бело.
От госпиталя мама перешла к границе. Ее интересовало все: рано ли встаем и ложимся, вовремя ли кушаем, много ли шпионов вокруг. Она согласно кивала, когда я рассказывал про хорошую пищу, жаркую баню, добротную одежду, и настороженно отодвигалась, если речь заходила о границе. Я читал по ее глазам: понимаю, сынок, нельзя тебе все говорить. Ну а матери-то? Ведь мать-то должна знать, как вы в темные ночи да среди высоченных гор эту самую охрану несете? Только пришел и уже под снег угодил, а что ж дальше-то будет? Не зря, видно, такую большущую больницу отгрохали.
Чувствовал я и другое. В моих движениях, словах и, возможно, даже в мыслях она открывала что-то новое, незнакомое, чужое и все чаще и чаще смахивала непрошеные слезы с глаз. Это беспокоило ее, должно быть, больше, чем все придуманные ею опасности на границе.
— Соскучился по дому-то, сынок?
— Соскучился.
— Правду говоришь? Можно мне из этого больничного графина испить?..
Трудно было маме переключиться на володятинские новости, но и не рассказать нельзя. Лучше бы начать с хороших вестей. Но как-то уж так складывается, что наперед идут тревоги и неурядицы.
— Председателя, Петра Петровича, не забыл?..
Когда я думал о председателе, мне почему-то сначала приходил на память его голос. Не голос, а иерихонская труба, говорили колхозники. Как бы ни расходились страсти, Петр Петрович поднимется, еще ничего не скажет, а только прокашляется, и все затихнут. Кто бывал на колхозных собраниях, тот хорошо знает, каким надо обладать талантом, чтобы восстановить тишину, создать рабочую обстановку.
И мама с горечью поведала, почему вдруг перестала трубить председательская труба. Она говорила, а я видел, как все это происходило.
Колхозный клуб забит до отказа. От густо плавающего табачного дыма золотистые обои (когда-то еще мы, комсомольцы, оклеивали стены) стали синими. Колхозники думают. Думают угрюмо, молчаливо. Представитель из производственного управления зачитывает по пунктам обвинения Петру Петровичу.
— Груб с колхозниками...
— Не жалуемся, — выкрикнул дедушка Шубин, — у него от природы такой голос, а не от нахальства!
— Недисциплинирован...
Поднялся шум, гам, а у представителя из производственного иерихонской трубы не было. Последние пункты обвинения вряд ли кто слышал. Всем было ясно, что дело не в этих пунктах, дело в другом — председатель ослушался чьего-то приказа и засеял оставленный под кукурузу клин озимой пшеницей. Не росла кукуруза на наших землях.
— Кто за то, чтобы освободить председателя? Никто.
— Кто за то, чтобы оставить? Никто.
Представитель растерялся. Чего же они хотят? Тогда выступил Лука Челадан от имени комсомольцев. А голос у Луки — будь здоров. Если бы председателей избирали за голос — Лука был бы вторым кандидатом после Петра Петровича.
— Напрасно вы волнуетесь, товарищ... Ситуация простая. Зачем нам голосовать за него, когда мы его уже избрали? Зачем нам голосовать против него, если мы за него? Понятно?
Нет, приезжий не мог понять, вернее, не мог согласиться с этой простой логикой.
— Все равно мы его отзовем на другую работу. Он коммунист, обязан подчиниться...
— А мы не отпустим.
— Кто это «мы»?
— Партийная организация колхоза.
Все дружно захлопали...
— Что теперь будет, Колюша? — вздыхала мама. — Осенью-то хорошо на трудодни получила. И тебе вот сто рублей привезла.
— Зачем, мама? Хочешь, чтобы вместо границы я твои деньги караулил?
— Командиру отдай на сохранение, а когда надо — попросишь.
— Нет, нет, купи лучше новый радиоприемник, раз теперь у вас круглые сутки электричество.
— Трансляция хорошо работает, да и к старому Федор Корнилов батареи поставил. Последние известия всегда слушаю. А музыку не могу, плачу... Неужели и на побывку не пустят?
— Может быть, и пустят, — осторожно намекнул я, все еще не веря в эту возможность.
На следующий день мама вошла в палату смелее.
— Вчера, Колюша, разволновалась, забыла тебе показать. — И протянула газету. Под жирным заголовком «Хороший почин володятинских комсомольцев» — групповая фотография молодежной бригады: Лука Челадан, Сережка Снегирь и другие ребята. Рядом с ними почему-то тракторист Федор Корнилов. Все улыбаются, даже Федор. — Федор-то теперь ни-ни, — предупредила мой вопрос мама, — как рукой сняло. Кланяться просил.
Я не мог оторваться от фотографии. Так защемило сердце, так захотелось побывать дома, потолкаться среди ребят, обнять Луку, выведать у него все комсомольские новости...
— Ты что задумался, Колюша? Не скрывай от матери-то, не скрывай. Может, не снег виноват, а поранили тебя на той границе?
«Поранили, мама, да еще как поранили! — мысленно отвечал я ей. — В самое сердце. Такая кутерьма, такая неразбериха на душе, хоть волком вой... Надо же было тебе, мама, разбередить эту рану». И вот мои мысли снова там, на границе. «Нет, не в Ливадию и даже не домой поеду я отсюда, а на свою заставу. Не всегда человек спешит туда, где легко и весело. Так уж устроена жизнь, мама. Тебя я повидал, а с ребятами — как-нибудь потом...»