Встреча с неведомым
Шрифт:
Семья у них большая. Сам Варнава Парфенович, супруга, детушек четверо. Родители еще живы-здоровы — тоже в колхозе работают. Братья родные и двоюродные, дядья всякие, тетушки, племянники, внуки. И младшая сестра Лосева, Анна Парфеновна, вдова… Муж на фронте погиб. Мальчонка был — умер. Бригадиром она работала. Строгая женщина, но из себя статная, красивая! Изба у нее отдельная. Ну… нас и оженили.
— Ты женат? — ахнул отец.
— Стало быть, женат… был, — неохотно подтвердил Абакумов.
— Дети есть?
— Уж
— Да. Я во флоте плавал. Женился уже после демобилизации. Но как же… где дочка?
— Там и живет в Кедровом с матерью. Я никогда ее не видел…
— Не видал дочку?
— Нет. Денег им посылаю, раз в год, через один населенный пункт. Знакомый там у меня есть. Через него и меха сдаю. И деньги посылаю. На него и мне письма… когда бывают. Вот уже два года нет писем. Летом пойду опять. Запрос надо сделать. Если, конечно…
— А мы это сделаем, не дожидаясь лета. Пиши письмо. Отошлем.
— Спасибо, Дмитрий Николаевич!
— Но как же? Почему ты от них ушел? Не сработался в колхозе, что ли?
— То-то и оно, что не сработался. Не ко двору пришелся. Окромя Варнавы Парфеновича, все как есть на меня косились. Бродяга, говорят. Так бродяга и есть! К хозяйству не привыкши — ни к своему, ни к колхозному… Скучно мне оно. Только и вздохнешь свободно, когда на охоту вырвешься. А то — тоска. А тут еще жена начала пилить: «Думала, как с первым мужем будем жить, всеобщее уважение (он у нее председателем колхоза был), а что-то не получается у нас с тобой, Алексеюшка!» И правда…
— Почему же не получается? — с досадой переспросил отец.
— Не судьба, значит! Либо испорчен уж я с измальства. Тоска на меня напала. Корни не прирастают. Корней-то нет! Сунули ветку, давно отрезанную, в землю, а она корней не пускает…
Чужие они мне все, чужой я им. Только и держался, что сам председатель колхоза друг мне верный: Варнаву Парфеновича выбрали председателем. До весны кое-как дотянул. А потом… опять мешок на плечи — и айда!
— Ушел?!
— Ушел.
— А жена?
— Анна Парфеновна сказала: «Если уйдешь, не возвращайся. Не приму». На сносях она была.
— И ты не вернулся?
— Не вернулся. Она же сказала, что не примет. Да я бы и опять сбежал… наверно. Бирюк и есть! А здесь вот один десять лет выжил.
— Куда же ты из Кедрового?
— В Иркутск, Дмитрий Николаевич… Помотался там немного и поступил на завод. Огромный заводище… Ткнули меня в литейный цех.
— Вот бы и работал! — не выдержал отец.
— Не судьба.
— Да почему не судьба?
— Поработал около года, до следующей весны… И опять тоска на меня напала. Бригады эти… Соревнуются… А мне все равно. Скучно! Не берет меня за душу… Я, правда, сроду не азартный. И карты не любил.
— Да что здесь общего! — разозлился наконец отец. У него тоже выступили на лбу капли пота.
— Общего ничего, конечно, нет. Я просто хотел сказать, что ни в чем я не азартный — ни в работе, ни в картах. Опять я затосковал. Написал с горя письмо Варнаве: не могу, дескать, никак корней пустить нигде. Не приживаюсь, да и все тут! Испортила меня бродяжья жизнь. Не выйдет из меня толка. Ушел и с завода. Справку мне дали, что уволили по собственному желанию. Насильно не удерживали. И там был не ко двору.
— А-а!.. Ту справку я видел!.. — воскликнул отец. — С ней ты пришел к нам в экспедицию.
— Да. Пошел с вами в тайгу. Да ведь это не решало дела. На одно-разъединое лето. А в зиму опять ищи себе пристанище. Куда бы угодно шел, лишь бы подальше от людей. Что-то обрыдли мне они… Нет мне нигде места. Ну, вот… Пока вы вулкан изучали, я охотился… с вашего разрешения, потому как снабжал тогда вашу экспедицию. Вот тогда я и наткнулся на избушку у горячего озерца. Кто тут жил прежде, не знаю. И почему ушел, не знаю. Избушка старая, но бревна крепкие, из лиственницы. Сто лет простоит.
И пришло мне в голову здесь поселиться и охотой жить. Вам никому зла не желал. Кабы не ранняя зима, не погиб бы Михаил Михайлович… Кто же знал? По моим расчетам, время было… И, опять же, пороху вам я оставил. Надеялся, дойдете до жилухи благополучно. А мне без муки да крупы зиму не протянуть. Опять же, дичи вам подложил в лабазе…
— Видели! Поменял, сукин сын!.. И с тех пор жил здесь?
— Жил. Место уж очень хорошее. Охотился, рыбу ловил, огород развел…
— Хорошо, значит, было?
— Смеетесь надо мной, Дмитрий Николаевич! Сколько раз думал руки на себя наложить. Негоже человеку одному. Я бы и не выдержал один… Столько лет! Одиннадцать скоро… Нет-нет, а с людьми встречался. Чукчи летом наезжают, оленей пасут. В одной фактории меня хорошо встречают… Погощу когда. Друг даже у меня есть — фельдшер. Вместе не раз охотились. Опять же, в населенном пункте знакомые… Догадываются, что у меня что-то не так, но никто пока не выдал…
— Как же мыслишь дальше жить, Алексей Харитонович?
— Аи сам не знаю! Не от одного меня зависит. Скажу только, Дмитрий Николаевич, что если меня теперь упрячут — не выживу! Отвык. Хотелось бы здесь дожить остаток жизни.
— А сколько тебе лет? Я уж забыл!
— На рождество сорок два стукнуло.
— Мой ровесник! А я не об остатке жизни думаю, а о второй ее половине. И тебе надо, Алексей, подумать. В тюрьму никто тебя не отправит. Об этом не думай. Налей-ка мне чайку.
— Подогреть надо, остыл, однако.
Мы пили чай, ели, разговаривали, вспоминали всякие случаи из жизни. Теперь рассказывал больше отец.