Встреча в Тельгте. Головорожденные, или Немцы вымирают. Крик жерлянки. Рассказы. Поэзия. Публицистика
Шрифт:
С тех пор Германия переменилась. Хойерсверду еще удалось кое-как, плутовскими методами, загасить в общественном сознании. Но со времен событий в Ростоке все заверения эпохи блаженства, вызванного объединением, оказались абсолютно дискредитированными. Тот ликующий, раздутый на страницах культурных разделов прессы невероятный триумф, возвещавший окончание послевоенного периода и новый «час нуль», то праздничное настроение, поднявшее на пьедестал объединенную Германию, заслужившую — благодаря освобождению от груза прошлого, отброшенного наконец за давностью лет, — новой главы истории, которую надлежало создать и подготовить к печати — притом десяток усердных написателей истории уже стоял в полной боевой готовности с отточенными перьями наперевес, — эта еще три
Это не значит, что страх заставил нас умолкнуть. Громко прозвучали протесты, появились подписи под заявлениями и обращениями. Огромное количество людей, собиравшихся на митинги, еще недавно должно было подтвердить нашу способность к сопротивлению; но та политика, которая ведется на протяжении последних трех лет и которая ответственна за ставшее явным новое падение в немецкое варварство, осталась непоколебимо верна себе; снова право индивидуума на убежище — главное украшение нашей конституции! — становится объектом спекуляций, дабы ублажить народный дух, которому надлежит быть хронически здоровым; снова процесс объединения без единства выливается в повторяющееся, на сей раз деклассированное разделение, и снова ни правительство, ни оппозиция не желают или не способны покончить с бесстыдной распродажей имущества несостоятельного должника, банкрота ГДР и вместо этого осуществить действенную компенсацию ущерба.
Это было бы справедливо с самого начала и по сию пору, ибо подвергавшиеся эксплуатации, замурованные стеной, вечно находившиеся под слежкой и под навязчивой опекой государства, граждане ГДР, оказавшиеся в убытке, вынуждены были платить более сорока лет, платить и приплачивать вместо ФРГ. Им не было предоставлено счастье выбора в пользу западной свободы. И что особенно несправедливо: не мы за них, нет, они за нас вынесли основную тяжесть проигранной всеми немцами войны. Понимание этого должно было стать решающим сразу же после падения стены. Именно это — а не новая назойливая опека — было нашим долгом перед ними.
Именно поэтому — а также потому, что столь несправедливое распределение бремени неоднократно заставляло меня публично выступать с начала 60-х годов, — 18 декабря 1989 года на съезде СДПГ в Берлине я высказался «за полную компенсацию издержек, которую следовало начать немедленно и без всяких предварительных условий», а в качестве средств финансирования предложил резкое сокращение военных расходов и повышающийся в зависимости от социального уровня специальный налог; но тогда мои товарищи по партии полагали, что могут с верой в чудеса и ничего не предпринимая следовать прекраснодушному лозунгу Вилли Брандта: «Теперь да срастется то, что должно быть единым целым», хотя уже через несколько недель после падения стены стало ясно, что само по себе ничего не срастется, зато начнет бурно разрастаться нечто ужасное. После сорока лет разделения лишь исполненное вины прошлое еще объединяет нас, немцев; даже язык отказывает нам во взаимопонимании.
Когда я закончил произносить свою речь о «Компенсации немецкого бремени», ее быстро захлопали короткими аплодисментами, но хотя бы включили в протокол. С тех пор говорить в пустоту стало для меня привычным делом. Спустя всего несколько недель, 2 февраля 1990 года в Туцинге, на конгрессе «Новые ответы на немецкий вопрос», я, тщательно все обосновав, выдвинул требование: «Кто сегодня думает о Германии и ищет ответа на немецкий вопрос, должен включить в свои размышления Освенцим».
Эти слова, как и дальнейшие мои рассуждения, предостерегавшие от чрезмерно поспешного объединения по принципу «раз-два и присоединили», а также предложение создать для начала конфедерацию, незамедлительно вызвали возмущение. Моя «Краткая речь бродяги без отечества» затронула болевой нерв. Я, «самозванный очернитель нации», я, «закоренелый враг германского единства», превратил, как было заявлено, «Освенцим в инструмент, используемый в собственных целях», и этим возвращением к прошлому попытался ограничить право немцев на самоопределение.
Моих опьяненных объединением тогдашних критиков я хотел
Моим тогдашним критикам, зациклившимся на идиотской фразе одного начальника вокзала: «Поезд ушел, и никто не может его остановить», хочется сегодня напомнить, в какое страшное новое варварство завела нас, немцев, их железнодорожная логика.
Перед скрытым и откровенным антисемитизмом и погромами, чьи жертвы преимущественно цыгане, уже незачем и предостерегать. Освенцим и Освенцим-Биркенау, где были убиты около полумиллиона рома и синти[52], уже вновь отбрасывают зловещие тени. Сегодня в Германии цыгане снова рассматриваются как асоциальные элементы и перманентно подвергаются насилию. Но не видно никаких решающих политических сил, которые хотели бы и были бы способны приостановить эти непрекращающиеся преступления.
Напротив: демократический консенсус общества нарушают в своих выступлениях не только и не в первую очередь телегеничные бритоголовые, а прежде всего политики, одаренные силой красноречия и убеждения, господа Штойбер и Рюэ, которые уже на протяжении ряда лет вовсю используют проблему иммиграции и труднейшее положение беженцев и ищущих убежища как постоянную тему в предвыборной борьбе. Отказавшись от цивилизованного поведения, они поощряют сборища правых экстремистов на насильственные действия и покушения на убийство. Заключенное министром внутренних дел Зайтерсом с румынским правительством соглашение о выдворении цыган, которое, если смотреть на вещи прямо, предусматривает депортацию ищущих убежища рома и постоянные нападки на статью Основного закона о праве на убежище — все это более или менее завуалированные предварительные формулировки объединяющего Германию лозунга: «Иностранцы, вон!»
Господин Рюэ, ставший тем временем министром обороны и потому представляющий государство на самом высоком уровне, отмахнулся от моего описания его деятельности на посту генерального секретаря ХДС как «бритоголового в галстуке и с пробором», как от наскучившего ему повторения одного и того же. Но ему еще не раз придется встретиться с подобным описанием его портрета, потому что террор должен быть не только понят в его воздействии на общество, но и назван по имени в лагере его зачинщиков. Ибо как это правительство сумеет закончить двойную игру, которую оно затеяло с расчетом и инсценировало из чистого страха перед народным духом и его непременным здоровьем?
Федеративная Республика Германии и ее конституция отданы во власть некоей компании по сносу, которая одновременно рассматривает себя как домоуправление и как попечительский комитет. Если некий политик из партии ХСС, выдающий себя за министра финансов, рискует бросить взгляд в будущее из-под гигантских бровей и при этом обнаруживает, что, по его мнению, будущие выборы выиграют лишь те, кто находится справа от центра, если СвДП одалживает в Австрии некоего праздничного оратора с явным коричневым оттенком, ратующего за «здоровый народный дух», если статс-секретарь, являющийся главным лоббистом военной промышленности, намеревается в качестве патрона отметить круглую дату со дня рождения ракеты У-2 и для этого поехать в Пенемюнде — и только протесты из-за границы сорвали ему сие путешествие, — если все это, и особенно очевидное перемещение политического центра в федеративных масштабах вправо, этот явный правый сдвиг, все еще пренебрежительно считается болтовней завсегдатаев пивных и не воспринимается как экзистенциальная угроза, то мы, немцы, снова должны оценить себя как источник опасности — притом прежде, чем наши соседи начнут считать, что опасность исходит от нас.
Вот почему я называю по имени нескольких добропорядочных с виду бюргеров, этаких «бидерманов», являющихся на самом деле поджигателями[53]. Поэтому я вижу корни якобы существующего в стране бедственного положения исключительно в самом правительстве. Поэтому мои «Речи о Германии» должны быть свободны от утопающих в деталях рассуждений и экскурсов в отечественную сентиментальность; зато я хочу поставить вопросительный знак, который напоминал бы мощный бур, какие используются для глубинного бурения.