Встречи на ветру
Шрифт:
– При Сталине каждую весну правительство снижало цены на некоторые продукты. А что устроил этот кукурузник? Вот, мать, полюбуйся, – отец выложил на стол пакет с колбасой. – Скажи, чем эта колбаса отличается от той, что ты купила вчера?
Мама отвечает:
– Только тем, что эту колбасу купил ты, – наша мама человек с юмором.
– То-то и оно. А стоит она теперь на пять копеек дороже. Жить стало определенно веселей.
Потом они с мамой ели эту колбасу и пили вино.
Теперь я слушаю Наума Лазаревича.
– Деньги
– И что можно у нас купить на эти доллары? – задала я безобидный вопрос. Но он вызвал у Наума Лазаревича гнев.
– Ты не прокурор, чтобы задавать мне такие вопросы.
Потом он немного успокоился. Походил по комнате.
– Не спросил тебя, ты работаешь где-нибудь?
Я сказала, что работаю на заводе и завтра мне надо рано вставать. Наум насторожился.
– Ты рабочая? – спросил таким тоном, будто я больна лепрой.
– Но и ты не академик. Реставратор – это даже не живописец.
Что тут началось! Наум вскочил со стула, пробежал до шкафа. Для чего-то достал большой альбом. Полистал его, отбросил. Опять пошел. И все это время он что-то говорил не по-русски. Похоже на немецкий, но не немецкий. Его-то я мало-мало знаю.
– Ты необразованная русская провинциалка. Реставратор больше, чем живописец. Реставратор должен владеть приемами письма всех тех, картины которых он возвращает к жизни.
– И все равно ты не творец, – продолжаю я наступать. Меня ужасно разозлило его это «русская провинциалка». Тоже мне столичный житель. Еврей!
Наум остановился. Выпучил и без того навыкате свои черные глаза и зашипел:
– Гляди сюда, – он ткнул пальцем в одну из висящих на стене картин в раме, – это Саврасов. – Откуда мне знать, кто автор картинки. – А копия висит в музее. Моя копия. И ни один искусствовед не отличит её от подлинника.
Тут он умолк. Я видела, что он испугался. Проговорился реставратор. Теперь он меня убьет. Мышцы мои напряглись, ладони сжались в кулаки. Черт с ним, с моим чемоданом. Самой бы ноги унести.
– Давай выпьем, – спокойно сказал Наум. – Мы же с тобой друзья. Так ведь?
Усыпляет мою бдительность. Не проведешь.
– Напилась уже досыта. Нечего мне зубы заговаривать. Вон как смотришь. Задушить хочешь?
– И задушу, – он улыбается, гад. – В своих объятиях задушу.
Что за натура у меня? Чуть погладь меня по шёрстке, я и растаяла. Растаяла. На его тахте с подушкой под попой. Сболтнула чего-то. Стыдно-то как.
Потом Наум плел свои сети. Пытался втюхать мне, что он хороший, что он ничего противозаконного не делает. Пой, ласточка, пой. Или другое – на воре шапка горит. В свои восемнадцать лет я в некоторых своих частях тела осталась пятнадцатилетней девочкой. Не подумайте, что я имею в виду свою голову. Голова у меня вполне взрослая. Мысли, то есть взрослые. А вот что касается других органов и частей тела, то да, я девчонка. Получалось так, что умом я понимала, что этот еврей прохвост, мошенник, а тем, чем ни одна женщина не думает, я считала, что он очень даже хороший мужчина.
– Сегодня мы пообедаем в ресторане, – сказал Наум после того, как мы умылись. Ничего тут нет позорного. После того, что мы делали на тахте, мытье – вполне нормальное дело.
– У тебя кроме этого платья ничего нет? – спросил Наум. Прищурив глаза, оглядел меня с ног до головы.
– В чемодане ещё юбка и блуза. А чем тебе мое платье не нравится? – Мне было немного обидно. Да, нет у меня шикарных нарядов. Не заработала. Но ведь не одежда красит человека. Говорено о месте, но я так перефразировала, и мне кажется, верно.
– Приличное платьице для девушки из провинции. – Опять он обижает. – Но для ленинградского ресторана надо бы чего-нибудь понаряднее.
– Знаешь что, – я ужасно сердита, – иди в свой ресторан один или найди девушку в другом платье.
Нашу перепалку прервал стук в дверь и голос:
– Гражданин Корчак, откройте. – Наум приложил палец к губам. Молчи, мол. Ну и глупо. Мы так громко говорили, что, наверняка, было слышно за дверью. Потому я говорю еврею реставратору:
– Дверь сломают, открывай.
– Так не заперто, – почти кричит Наум, и дверь распахивается. Вошли двое. Мужчины. Один в плаще из ткани прорезиненной. Второй – в куртке с капюшоном. За ними маячат еще двое. Мужчина и женщина. Тот мужчина в длинном фартуке, наверное, дворник. И женщина в халате. Соседка. Я все поняла. Это понятые. Влипла ты, девушка из провинции.
– Попрошу предъявить документы, – говорит тот, что в плаще.
Наум засуетился.
– Сейчас-сейчас, – пошел к шкафу, вернулся. Потоптался посреди комнаты.
– Не помню, куда положил паспорт, – мямлит он.
– Непорядок это, – вступил человек в куртке. – Паспорт – основной документ для всякого советского гражданина.
– Вот, нашел, – подобострастно говорит Наум и вынимает паспорт из кармана пиджака.
– Шутник, – говорит человек в плаще, – в собственном кармане нашел.
Внимательно рассматривает документ. Глянет на Наума и обратно в книжицу. «Неужели у Наума такое лицо, что на фото его не узнать», – думаю я. Тут и до меня дошла очередь.
– И Вы, гражданка, предъявите удостоверение личности.
Паспорт у меня в чемодане. При себе только пропуск на завод. Его я и даю им.
Мой документ изучает тот, что в куртке.
– Вы работаете на заводе «Пирометр» грузчиком? – смотрит на меня как на какую-то невидаль.
– А что тут удивительного? Асфальт тоже женщины укладывают. – Мне нечего их бояться. Я рабочий класс. Гегемон.
– Тоже шутница, – это в плаще. – Тут у них настоящий клуб шутников.
Неожиданно тот, что был в плаще, громко произнес: