Встречи на ветру
Шрифт:
Прервав свою речь, неожиданно и мрачно Иван вышел из комнаты.
– Он ненормальный какой-то, – тихо говорит капитан-лейтенант.
– Я тоже раньше таких людей не встречала, – тут я вспомнила слова Ивана о каком-то комсомольском секретаре, которого при Сталине расстреляли. Не просто так он упомянул о нем. А что, если этот Косарев его отец? Прикинула в уме: Ивану лет двадцать восемь, это значит, он родился в тридцать восьмом году, а когда был репрессирован Косарев?
– О чем задумалась? – спрашивает Артем.
– Вспоминаю, когда расстреляли Косарева, – говорю быстро, опасаюсь, что вернется Иван.
– С
Ответить не успела, вошел Иван с расписанным красными петухами чайником и большим блюдом.
– Заждались, гости дорогие, чай пить будем с оладьями. Они, правда, немного остыли, но чаек горяч.
– Интересно, мы будем пить одну заварку? – думаю и получаю от Ивана – как всегда, он угадал мои мысли, – ответ.
– Чай я завариваю по-нашему, по-зековски. Зато выпьешь такого чая и улетишь.
– Иван, – решила я пошутить, – мне улетать не хочется, я не героиня пьесы Островского. Мне ближе проза жизни, так, чтобы и хлеб с маслом, и дом теплый, и, конечно, немного развлечений.
– Благословен святое возвестивший! Но в глубине разврата не погиб! Какой-нибудь неправедный изгиб сердец людских пред нами обнаживший. Две области – сияния и тьмы – исследовать равно стремимся мы. Плод яблони со древа упадет: закон небес постигнул человек. Так в дикий смысл порока посвящает нас иногда один его намек.
– Это Вы к чему? – возмутился Артем. Все-таки эти военные лишены чувства прекрасного.
– Так просто. Командир, чего вскинулся? Пей чай и кушай оладьи.
Тут я сообразила, оттуда у Ивана оладьи: их испекла Лариса Александровна. Теперь все встало на места: велика сила любви. Иван молодец, наизусть читает стихи никому сегодня не известного поэта.
Чай был цвета дегтя, но пила я его с большим удовольствием. Немного сердце постучало, а в остальном все прекрасно, и никуда я не улетела. Иван стихов не читал, сидел, угрюмо уставившись в окно, штору раздвинул и открыл форточку. Вечерний воздух освежил наши головы, издалека доносились звуки города; редкие гудки автомобилей, подвывание троллейбусов, голосов людских слышно не было. До поры. Когда часы на стене пробили девять вечера, а из-за стены раздались позывные программы «Новости», со двора донесся женский голос:
– Пашка, гад! Если ты сейчас уйдешь к этой стерве, домой не возвращайся.
– Слышь, командир, какие у нас страсти? – тут Иван, бывший вор-медвежатник, вновь поразил нас: он прочел такой стих: – Издержки духа и стыда растрата – вот сладострастье в действии. Оно безжалостно, коварно, бесновато, жестоко, грубо, ярости полно, – он передохнул. – Поняли, какие страсти? Высокие чувства.
В этот момент внизу раздалось:
– С тобой, ведьмой, жить?! Да пошла ты… – и дальше мат.
– Иван, – говорит Артем, – это ты называешь высокими чувствами? У нас боцман – и тот такого не позволяет.
– Браток, то флот, там все строго. Тут быт, – Иван и философ, открываю я его. – Мой товарищ из уголовки говорит, что больше всего преступлений совершается на бытовой почве. Настоящий вор на мокруху не пойдет, а тут раз-два – и кухонным ножом по глотке.
Весёленький вечер поучился у нас.
Мужчины продолжали обсуждать перипетии быта, а я задумалась о своем: где мне переночевать.
– Так что, командир, в быту все сложнее, чем на флоте. Я за базар отвечаю.
Я ляпнула:
– Это
– Как это негде? – искренне удивился Иван.
Я объяснила и получила тут же ответ:
– Что же я, зверь какой, чтобы тебя на улицу выгнать? Ляжешь на мою шконку, а я на полу. Не привыкать.
Вижу, как напрягся Артем. Ах ты, боже мой, да он втюрился в меня! Ишь, как ревнует. Заметил это и Иван.
– Браток, береги нервы, я не фраер. К девочке не подойду. – Вижу, как затуманились его глаза, знамо дело, по ком он сохнет.
Через минут десть мы с Иваном проводили Артема до входной двери и распрощались. Шагнув в темноту лестничной площадки, Артем сказал мне:
– Послезавтра буду ждать тебя у кинотеатра «Баррикада», – и исчез в темноте. Хороши жильцы, повывинчивали лампочки.
Мы с Иваном в комнату. Иван походил, походил по ней, а потом сказал:
– Пожалуй, я пойду ночевать к корешу. Так будет лучше. Спи спокойно.
– А как же утром? Мне рано на работу.
– Попей чайку, а входную дверь просто прихлопни. Там «французский» замок, – ушел.
Спать мне не хотелось. Подошла к окну: там темнота и тишина. Соседи затихли, им тоже рано вставать. Села за стол. Ивановы книги. Вот он, сборник стихов Баратынского. Открыла наобум:
В восторженном невежестве своем На свой аршин он славу нашу мерит; Но позабыл, что нет клейма на нем, Что одному задору свет не верит. Как дружеским он вздором восхищен! Как бешено своим доволен он!Мудрено. Другая книга. Проза, Исаак Бабель. Читать сейчас нет никакой охоты. Взяла чистый лист, выбрала ручку и написала:
Вдыхаю нежность и туман. Опять впадаю я в дурман. И слышу шепот, губ твоих касанье. И поцелуй, и звезд больших мерцанье. И снова в омуте любви, Где только страсть и мы одни.Фу ты, черт! Опять я влипла. Делом надо заняться, тогда всякие нюни исчезнут.
А где Наума коробочка?
Как умудриться открыть её и не попортить обертку? Придумала: надо обдать паром, клей и отойдет. А пар откуда взять? Пришлось крадучись идти на кухню. На плите три чайника. Который из них Иванов? Да какая разница. Вода закипела быстро, так же быстро отстал клей.
Тишком обратно. Аккуратно разворачиваю, за бумагой коробочка из картона. Тут просто, она открывается сверху. За крышкой ещё бумага – и её долой. В свете настольной лампы с зеленым абажуром я вижу много желтых монет. Взяла одну. Поднесла к свету – на одной стороне профиль: узнаю, это наш последний император – Николай Второй, на другой стороне цифра десять. Так это десять золотых червонцев! Начала считать – получилось двадцать штук. Опять бумага – и её осторожно снимаю. Такие бумажки я видела у отца, это облигации. Мамочки! Да их тут на десять тысяч. Испугалась я страшно. Такая прорва денег! И золотые монеты. Ну и Наум! Что делать? Куда деть это богатство?