Встречи
Шрифт:
Замелькали разрушенные домики хутора, поваленные плетни, разбитые сараи. Головные танки встретились у колодца со сломанной жердью, и командиры почти одновременно выскочили из своих машин.
Валентин не слышал, какими словами они обменялись, он только увидел, как оба командира обнялись, словно братья, давно не видавшие друг друга.
И тут уже без всякой команды остановились все другие машины, и на снег посыпались люди. Как ни спешил Валентин, но он не был даже одним из первых. Со всех сторон к колодцу бежали, крича «ура», танкисты Юго-Западного фронта.
– Здорово, сталинградец!
– Здорово, танкист!
Им хотелось сказать какие-то особые хорошие слова, но они не находили их. И только хлопали друг друга по спине и по плечам, трясли друг другу руки и, смеясь от радости, повторяли: «Вот здорово-то, а? Ну, что ты скажешь! Встретились-таки! А?»
Кругом кричали, обнимались. Все напряжение жестоких боев, вся горечь потерь, усталость от долгих переходов, казалось, были забыты в эту минуту. Была только радость, большое общее счастье.
Так Рыкачев-младший пришел туда, куда не смог прийти Рыкачев-старший, но о том, что его слава досталась сыну, Рыкачев-старший узнал лишь много времени спустя…
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ
Ватутин отбросил карандаш в сторону и протянул подписанную сводку Иванову.
– Немедленно передайте в Ставку, - хмуря брови, сказал он.
– Я бы пока воздержался сообщить точную цифру окруженных. Там сами подсчитают по всем трем фронтам.
– Он задумчиво посмотрел в окно.
– Несомненно, окруженная группировка гораздо больше, чем мы предполагаем. Может быть, до трехсот тысяч.
– Прищурившись, Ватутин взглянул на Иванова, и тот уловил в его глазах затаенное беспокойство.
– А значит, и сильнее, - сказал Иванов, склоняясь над картой; он понимал, что тревожит Ватутина.
Теперь предстоит сжать кольцо окружения. Но это не так-то просто. Противник продолжает подтягивать войска к Боковской и Нижне-Чирской. У Большой Донщинки пытается наступать сильно потрепанная 22-я немецкая танковая дивизия. Вблизи Больше-Набатовского Вейхс бросил в бой сто восемьдесят танков и мотомехпехоту, надеясь с северо-запада прорвать фронт наших войск. Атаки отбиты, повреждено двадцать восемь танков. И все же это признак того, что борьба далеко не закончена.
Ватутин рассеянным взглядом коснулся карты, встал и задумчиво остановился у края стола.
– Намерения их совершенно ясны, - сказал он, смотря в напряженный затылок Иванова.
– Они будут стремиться удержать за собой Песковатку и Вертячий… Что ж, посмотрим!.. Передайте приказ командирам частей - не допускать прорыва. Давайте еще плотнее сомкнемся с частями Сталинградского и Донского фронтов… Что вы там смотрите, Семен Павлович?
– вдруг рассердился он.
Иванов смущенно улыбнулся:
– Просто, товарищ командующий, смотрел,
Ватутин задумчиво и как-то удивленно посмотрел на Иванова.
– Путь, говорите вы?
– переспросил он и похлопал ладонью по краю стола.
– Да, за этим вот столом я прошел большой путь.
– Он усмехнулся.
– Странно! Всего пять дней. А сколько передумано и прочувствовано…
Иванов прислонился к стене, сжимая в руках папку с документами.
– Сегодня говорил с Москвой, - сказал он.
– Мне сообщили… - и вдруг смущенно запнулся.
– Что сообщили?
– вскинул голову Ватутин.
– Говорят, Николай Федорович… Вам готовят новое звание…
Ватутин досадливо махнул рукой:
– Эх, Семен Павлович! Разве в званиях дело!.. Мы гитлеровцев - или они нас. Вот как поставила вопрос история… - Он обошел вокруг стола и присел на стул, показав рукой, чтобы садился и Иванов.
– У вас есть мать, Семен Павлович?
– вдруг спросил он.
– Есть, - ответил Иванов, подсаживаясь к столу.
– И у меня есть… А может быть… была… Осталась у немцев, в деревне… И сестры там остались… В общем, почти вся семья.
– Ватутин помолчал.
– Тревожит меня, Семен Павлович, что с ними!
– Скоро и там начнем наступать.
– А я перед матерью виноват, - хмуро сказал Ватутин, - не вывез. Вернее, не успел!.. Отступил быстро, а назад иду медленно… Меня и старики казаки ругали… - Он опять помолчал.
– Много земли нашей должны мы отвоевать. Ох как много. А знаете что, Семен Павлович, - вдруг круто повернулся он к Иванову, - не идет у меня из головы Бильдинг. Веселый, самодовольный генерал. А что ему до меня, до моей матери, до нашей беды. Союзник!.. На тушенку хочет выменять дружбу! Но как только заговорили о втором фронте, так лисой, лисой - да в кусты… А сколько бы мы матерей спасли, если бы союзники меньше пили коньяк у нас по блиндажам, а открывали бы скорей второй фронт…
Слушая Ватутина, смотря в его суровое и усталое, посеревшее лицо, с глубокими складками между бровей, Иванов подумал о том, как предельно устал этот человек, как сложна его душевная жизнь; обычно она загоняется им куда-то вглубь, чтобы не мешала…
Даже сейчас, в эту минуту откровения, он сидит привычно подобранный, и ничто, казалось бы, не выдает в нем человека, которому тяжко оттого, что он ничего не знает о судьбе своей матери. И только глаза, в них все - и боль, и усталость, и затаенная тревога…
Вдруг Ватутин взмахнул рукой, словно прогоняя какие-то назойливые мысли.
– Ну, так! Идите же, Семен Павлович, на телеграф. Я еду к Коробову. Если будут звонить из Ставки, доложите, что я буду у него в штабе часа через два!.. Беру с собой радиостанцию! Распорядитесь…
2
Шофер резко затормозил машину. Дорогу преграждал большой щит, на котором крупными черными буквами было написано: «Мины». Рядом со щитом стоял лейтенант и что-то кричал.