Встречный бой штрафников
Шрифт:
– Солдаты! – крикнул он по-немецки. – Я – офицер вермахта! Отдел Один-Ц! Прошу доставить меня в ближайший штаб!
В пулеметном окопе с минуту длилось молчание. Потом замызганная физиономия исчезла. Послышались голоса:
– Вернер, там какой-то придурок пришел.
– Гони его в шею.
– С русской стороны. И несет какую-то чушь.
– Мы никого оттуда не ждем. Разведка сегодня не уходила. Пусть идет назад, к своим.
– Он говорит, что из наших. Из отдела Один-Ц. Какая-нибудь важная шишка. Ну его к черту, Вернер. И по-немецки чешет почти без акцента.
– А акцент какой? Русский?
– Да черт его разберет! Все немцы говорят по-разному. Акцент вроде бы не русский.
– Опять напился кто-нибудь из этих силезцев и бродит по болоту.
Высунулись две головы.
– Брось
– У меня нет оружия. Прошу немедленно выполнить то, о чем я вам заявил. И еще: советую зафиксировать точное время выхода к вашему окопу.
Выдержка и самообладание тут же вернулись к Радовскому, и он смотрел на окоп и сидевших в нем пехотинцев с хладнокровием солдата, знающего все, что здесь может произойти не только по опыту этой войны, а по опыту всех войн, которые пережило человечество. И немцы это почувствовали. Солдаты всегда чувствуют сильного. С первой же минуты. Радовский не раз наблюдал, как в траншее, когда новоприбывшие встречаются с местными, кто-нибудь из стариков вдруг протягивал незнакомому человеку щепоть табаку или сигарету. Они обменивались двумя-тремя фразами, и уже не слышали голоса других. Русские воевали уже третий год. Немцы – пятый. Им было о чем поговорить друг с другом, не расстегивавшим ремней с начала боев, отдыхавшим лишь в госпиталях. Им было за что презирать тех, кто долго отсиживался в тылу и появлялся в окопах только для того, чтобы пополнить нужной формулировкой свои анкетные данные и получить на грудь еще один Железный крест или Красное Знамя.
Сколько лет воевал он, Радовский уже не помнил. Но сидевшие в окопе сразу почувствовали, что – много. Быть может, казалось им, с Польской кампании. Или с Франции. А может, воевал еще во время Великой войны. Только неизвестно, на чьей стороне. Хотя теперь это неважно. Многие иваны, которые еще вчера стреляли в них с той стороны, сегодня исправно служат во вспомогательных частях. Несут охрану тыла, мостов, складов. Обеспечивают подвоз. Правда, им нельзя доверять оружие. Так решил фюрер. А фюреру они все еще верили. Не потому, что он говорил им правду, а потому что у них не было другого выхода.
Радовский не остановился на той черте, в десяти метрах, которые определил для него первый номер пулеметного расчета. Он продолжал идти прямо на окоп, опустив руки и глядя на опешивших солдат. И тогда один из пулеметчиков, тот, которого звали Вернером, дал короткую очередь поверх головы идущего и остановил его. Остановил в пяти шагах от бруствера. Он тоже воевал уже пятый год и имел право на эту очередь.
Проверка длилась почти месяц. И все эти дни и недели Радовский жил в прифронтовом Витебске, в обшарпанной гостинице и пил. Вначале коньяк. Потому что его вдруг навестил Вадим Зимин. Потом, когда Зимин уехал и кончились запасы французского и греческого коньяка, он покупал бренди и ром у местных контрабандистов, как он называл торговцев спиртным, пронырливых и учтивых юнцов призывного возраста и с повадками трактирных половых, то ли поляков, то ли евреев. Но однажды, во хмелю, он обронил какое-то неосторожное слово по поводу их семитской внешности, и контрабандисты, исправно снабжавшие его благородными, хоть и жутко дорогими напитками, исчезли. И к концу месяца с тем же ожесточением Радовский пил злую самогонку. И, пряча в пахнущую хлоркой подушку мокрые щеки, исступленно шептал:
Желтое поле, Солнечный полдень, Старая липа. Маленький мальчик Тихо читает Хорошую книгу. Минут годы, Маленький мальчик Станет взрослым И позабудет Июльский полдень, Желтое поле. Лишь умирая…Проверка окончилась накануне католического Рождества. Немцы готовились к своему празднику. А после Рождества его отозвали в штаб группы армий. Потом направили в Берлин. Там он снова встретился с Зиминым. Теперь инициатором встречи был Радовский.
– А не махнуть ли нам в Париж, дружище! – однажды, проснувшись в мучительном похмелье, предложил Зимин. – Пока здесь относительно спокойно и партизаны не стреляют по окнам проходящих поездов. Гулять так гулять!
Зимин напропалую сорил деньгами. Но Радовский сразу расставил все на свои места и предупредил, что свои расходы он оплачивает сам. Зимин только усмехнулся. И в первый же вечер им в номер шофер притащил корзину с коньяком и закусками.
– Ты по-прежнему считаешь, что французские проститутки лучше, чем, к примеру, немки или польки?
– Считаю, – усмехнулся Зимин. В его усмешке чувствовалась уверенность знатока. Так рекомендуют непревзойденные вина, которым по сотне лет, и лошадей, которые не подведут.
– А я бы снова съездил в Смоленск, – нахмурился Радовский.
– Не забыл. Девочки там были очень даже хорошенькие. Что с ними теперь? – Зимин налил коньяка и выпил. – Я тебе не говорил, Сиверс пропал во время эвакуации из Смоленска.
– Сиверс? Ты думаешь, он попал к большевикам?
– Все может быть.
И вдруг Радовский спросил Зимина:
– Вадим, ты помнишь моего коня?
– Какого коня, Георгий?
– Буяна. Которого я бросил после боя у Ново-Алексеевской или у Ново-Алексеевки… – И Радовский растерянно посмотрел на Зимина. – Представляешь, я уже не помню, где и ради чего мы тогда умирали. Это что, возраст или что-то другое?
– Дружище, не задавай себе роковых вопросов. Да. А конь был хороший, – вздохнул Зимин и с размаху плеснул в стакан Радовского французского коньяка.
– Ты его помнишь?
– Да, помню. Ты оставил с ним свой клинок.
– Сломанный клинок.
– Неважно. – В голосе Зимина вдруг послышалась твердость.
– Я недавно видел его.
Зимин внимательно посмотрел в лицо друга и сочувственно качнул головой.
– Там, в лесу, под Могилевом. Когда переходил.
– Ты что, Георгий? Я опасаюсь тебе наливать еще, дружище. А мы только начали.
– Наливай. Но Буяна я видел. И он видел меня.
– Тебе нужен отдых. Хочешь, я об этом позабочусь? Поживешь месяц-полтора в каком-нибудь замке в горах. На полном пансионе. Под присмотром молоденьких ариек. А? – Зимин снова внимательно посмотрел на Радовского. – Послушай, Георгий, ты слишком всерьез все принимаешь.
– Ты что, не видишь, все летит к чертям! Большевики сейчас ведут перегруппировку. Они накопят сил и снова ударят. Они каждый раз наращивают силу удара. У них хорошие танки и самолеты, пушки и реактивные установки. У них пока еще плохая тактика, но хорошие солдаты и офицеры во взводах, ротах и батальонах. И тактике они постепенно тоже учатся. Москва, Сталинград, Орел и Курск. И каждый раз поражение немцев все сильнее и очевиднее. Масштабнее! Следующий удар будет катастрофой.
– Ну и что? – Зимин побледнел и выпрямил спину. – Это было ясно с самого начала. Помнишь, в Смоленске Штрикфельд с Сиверсом носились со своим меморандумом? Русская Освободительная Армия! Русская Освободительная Армия! И – что? Эти балтийцы, должно быть, думали, что их пустят дальше прихожей… Они даже нашли генерала на роль командующего Русской Освободительной Армией. И носятся теперь вокруг него, пытаясь преподнести Гитлеру фигуру Власова как лучшего исполнителя воли самого фюрера на Восточном фронте. Но немцы даже Власову, даже под присмотром немецких офицеров, никакой армии формировать не позволят. Ты лучше меня знаешь, чем закончилась смоленская идея. Нам, русским, на этом фронте, Георгий, больше батальона не дадут. Батальон! При немецкой дивизии. Во втором эшелоне! Вспомогательные функции и прочее… Тебе еще повезло, ты попал к людям вменяемым. В абвере меньше политики. На твоих курсантов не смотрят как на «остовцев» и «хиви». Хотя… Сколько батальонов для русского дела ты успел сформировать, дружище?