Встречный бой штрафников
Шрифт:
– Ты называй его Санькой.
– Нет, так мы его не называли.
– Чудная ты девчонка. Он же, Санька, всего на четыре или пять лет старше тебя! Только ты сядь куда-нибудь. Не стой на коленях.
– Нет, мне так удобней.
– А что у тебя за книга?
– Молитвенник.
– Покажи.
Она протянула ему маленькую книжечку в красном кожаном переплете с атласной лентой закладки, вшитой в корешок. Он открыл ее на той странице, которая была заложена и вдруг швырнул молитвенник к печи.
– Это же на немецком языке! – крикнул он.
Шура молча подняла книжечку, осмотрела ее и бережно потрогала пострадавшие места.
– Этот
– Но он спасает тебя.
– Спасает. Себя он спасает. Думаешь, он антифашист? Арман ему наверняка хорошо заплатил. Вот и весь секрет его участия. А ты слышала, как ловко он ограничил свой риск? Да он меня сдаст, как только запахнет жареным! Просто другого выхода нет. А ты молишься по-немецки…
– Я молюсь не по-немецки. Я перевожу. А некоторые молитвы здесь по-латыни.
– По-латыни?
– Да, это древний язык европейцев. Как у нас церковнославянский. Вот, послушай. – И Шура прочитала отрывок из молитвы. Потом, как смогла, перевела ее.
– Да, звучит иначе, чем немецкий. Больше похож на итальянский. Но итальяшки тоже заодно с Гитлером. Если я уйду в горы, я всем им отомщу. За все. За то, что они творили в лесах под Вязьмой. За рославльский конлагерь. За пушкинские казармы под Минском. За Ружаны, за палки вахманов и расстрелы на дорогах. За тухлую баланду. За издевательство и за карцеры. За то, что относились к нам, как скоту. За отца. За Нестера. За лейтенанта. У меня большой счет. Все записано. У меня счетовод строгий. – И Иван похлопал ладонью по груди.
– Немцы разные.
– Мы тоже разные. Знаю я, как эти разные в одну стаю превращаются, когда кровью пахнет. Я видел, что они творили в наших деревнях. Как вешали и насиловали. Как жгли. Как коров резали и свиней. За каждую курицу взыщу. Дай только до партизан добраться и до оружия. Я пулеметчик. Специальность редкая. Думаю, и в отряде для меня место найдется по моему основному профилю.
Шура полистала молитвенник и вдруг сказала, оглянувшись на Ивана:
– Иван, я вспомнила, как Курсант дрова пилил. То с Пелагеей на пару, то с Зинаидой. В деревне говорили, что Пелагея от него девочку родила. Она погибла. Самолет хутор обстрелял, когда она уже рожать начала. Девочка живая. А в Пелагею несколько пуль попало.
– Вот так. Значит, Санька уже ребенка родил. А я всегда считал, что у меня братень лопух по женской части. Что ж он, женился, что ли?
– Как же можно жениться на женщине, у которой есть муж?
– Ты же сказала, что ее муж погиб.
– Пропал без вести. Как и наш папка.
Иван вздохнул. Прислушался. Долго смотрел в потолок. Снова вздохнул:
– Вот война!.. Все перемутила, тварь проклятая. Без вести – это еще не значит, что погиб. Я ведь тоже пропавший без вести. И я, и отец, и Нестер Андреенков. Нестер погиб. Отца я сам похоронил. А я пока еще живой. Так что нельзя мне умирать. Не все пропавшие без вести мертвые.
В печи за раскаленной дверочкой потрескивало. Веяло мягким печным теплом.
– Иван, а ты своего отца во сне видишь? – спросила Шура.
– Вижу. Сегодня видел. Час назад. И раньше тоже. Он мне часто снится.
– Живого? Ты его живым видишь?
– Живым.
– И я вижу отца живым. Может, тоже где-нибудь в плену. Война кончится, все домой вернутся.
– Поскорее бы она кончалась.
– Расскажи мне о своей деревне. Ты так ничего и не рассказала.
– Деревню нашу сожгли. Вначале казаки, несколько дворов. А потом немцы. А потом снова полицейские жгли и жандармы. В первый раз Курсант и наши прудковские мужики отбили дворы, не дали жечь. Но потом… А до войны была очень красивая деревня. Дома стоят по берегам пруда и оврагов. Некоторые забрались прямо в овраг. Весной все вокруг пахнет черемухой. В августе – хлебом. Вокруг деревни – поля. А сейчас, зимой, снег хрустит так, что, если кто-то идет по большаку, его за километр слышно.
– Ты красиво умеешь рассказывать. Ты много читаешь?
– Здесь нет русских книг.
– Сколько классов ты окончила?
– Шесть. Седьмой не успела. Хозяйка не запрещает мне брать из шкафа в гостиной книги. Но они все на немецком языке.
– А наше село стоит в лесу. Среди сосен. Летом, в жару, пахнет смолой. Вода в речке прозрачная. Глянешь с берега, и видишь, как по дну пескарики ходят, прозрачными хвостиками шевелят. А вечером мать корову доит. Целое ведро молока. Процедит его через двойную марлю и разольет по горлачам. До утра оно отстаивается. Брат любил парное молоко, а я нет. Я всегда пил холодное, утрешнее. Оно мне казалось вкуснее. А парное коровой пахнет.
– Как звали вашу корову? – спросила Шура.
– Лысеня. У нее характер очень вредный. Однажды мы с Санькой уснули в полях. Мать послала коров пасти, а мы уснули. Так она с нас кепки сняла и сжевала. Мы с братом испугались, коров пригнали и ночевать на сеновал полезли, чтобы дома не появляться. А сестры нам хлеб носили. Двое суток на сеновале прятались. А Саньку девки любят. Я это знаю.
– Он красивый. Высокий. Добрый. – Шура посмотрела на Ивана и улыбнулась. – Ты похож на него. Особенно глаза и голос. Только ростом поменьше.
– Не зря Санька пил парное молоко, – засмеялся Иван.
Шура тоже улыбнулась. Ей нравилось разговаривать с Иваном. И не потому, что, разговаривая с ним, можно было не опускать глаза, а просто нравилось. Иван рассказывал смешные истории и сам смеялся вместе с Шурой. Если бы не плен, не неволя, как бы им было хорошо!
Утром следующего дня Иван переоделся и замер в зарослях кустарника в ожидании колонны. Вскоре она появилась. Все произошло так, как говорил немец.
Иван перебросил рюкзак с одеждой и продуктами через решетку. А спустя несколько минут он уже шел в колонне, которая молчаливо двигалась в сторону моста через реку. За мостом начинался лес и дорога в горы. Где-то там была каменоломня.
Иван должен был отстать от колонны чуть раньше. Но до этого вахман Керн передаст ему схему дальнейшего маршрута. А там – горы, свобода.
Глава двадцать пятая
Нелюбин увидел, как на другой стороне большака, в стороне окопов Восьмой роты взлетела красная ракета. Она еще не успела завершить свою траекторию, как оттуда сразу плеснули трассирующие струи. Ну, ектыть, подумал он, чувствуя, как зачесались под гимнастеркой шрамы, понеслась кривая в баню… Сашка зачем-то начал чуть раньше. И тут же понял его замысел. Таиться Воронцову было уже бессмысленно, потому что батарея «сорокапятчиков» раскрыла себя еще несколько минут назад. Уже дымил в поле один танк. Другой, немного развернувшись в рыхлом снегу, будто крупный зверь, напоровшийся на рогатину, стоял неподвижно и огрызался частыми выстрелами из длинноствольного орудия, направленного в сторону батареи ПТО. Уже лежала вверх колесами «сорокапятка», которая ближе других стояла к дороге и первой открыла огонь, а значит, первой раскрыла и себя.