Встречный ветер. Повести
Шрифт:
— Как там наши?… — склонясь к Чубарову, одними губами прошептала Шура.
— Ничего, наши бьются… Вот сейчас что-то притихли, наверное, опять отбили атаку. Я уже больше часа ползу. Сам весь горю и ногу, как огнем, жжет. Надо ведь, угодил куда — прямо в коленную чашку. Ну хоть бы в руку иль в плечо, иль еще куда-нибудь, чтобы двигаться можно было, а то как раздавленный… Как же я теперь приказ-то выполнять буду?
Чубаров взял обеими руками ногу, хотел приподнять, но желто-зеленое лицо его исказилось от боли, и, чтобы заглушить боль, он продолжал говорить, как он кормил завтраком людей, как полз, как его ранили.
— Как же, Александра
— Подождем. Наши отобьются, и кто-нибудь сюда придет. Ведь бывали же нападения. Ночью стреляли, а днем все заканчивалось, — успокаивающе ответила Шура.
— Э-э, нет, Александра Григорьевна! По всей границе началось, от моря и до моря. Начальник заставы такое сообщение получил. Война везде началась. Приказано биться так, чтобы не отдать ни одного кусочка земли. Ежели я был бы сейчас на заставе… Нога там или еще какое ранение, пристроился бы в окопе и стрелял бы, как и все наши, до последнего патрона! А теперь вот тут… — Чубаров покачал головой и, чтобы не заплакать, заскрипел зубами, и, повернув к ней лицо, приглушенным отрывистым голосом продолжал: — Вы знаете, как сержант Бражников этих гадов уничтожает? Сотню, наверное, из снайперской винтовки уложил на линии границы, а потом из пулемета. Лейтенант Усов дал задание подползти и закидать гранатами минометную батарею фашистов. Пошли они с Лысенкой, а потом мы наблюдали, какой там был грохот. Все на воздух подняли. Лысенку ранили, и Бражников его на плечах принес. Только фельдшер перевязал Лысенку, он тут же взял винтовку и стрелять начал из окопа. Вот как дерутся наши!
— Вы видели Шарипова? — спросила Александра Григорьевна.
С появлением Чубарова она немного успокоилась. Теперь около нее был хоть и раненый, но свой человек.
— Шарипова я видел в самую последнюю минуту… Вернулся, гляжу, на том месте, где стрелял Лысенко, одна винтовка лежит, а Лысенки нету…
Александра Григорьевна все поняла и не могла заставить себя расспрашивать дальше.
Однако Чубаров говорил с жесткой простотой:
— Не видно Лысенки и Фаргошина тоже… А политруку нашему сначала плечо осколком разбило…
— Ранило? — Шура наклонила к нему лицо и вцепилась руками в его плечо. — Ранило?… Ну, говори же, говори!
— Ранило его прежде, а потом… второй раз… — ответил Чубаров и осторожно снял со своего плеча тяжелые руки Шуры.
— Сейчас почему так тихо, Чубаров? Почему там не стреляют? — касаясь концами пальцев его мокрой горячей щеки, спрашивала Александра Григорьевна. — Может, там уже никого нет?
— Отбили, вот и тихо. Нет, наши оттуда уже не уйдут! Это я наверняка знаю.
Оля вздрогнула и открыла глаза. Потирая кулачком переносицу, снова зажмурилась и уронила голову на узел, вяло попросила:
— Мама! Мамочка! Дай мне водички попить…
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Очнувшись, Клавдия Федоровна почувствовала у себя на ногах что-то живое и теплое. Положив голову к матери на колени, совсем измученный мальчик спал тяжелым, тревожным сном. Клавдия Федоровна посмотрела на Славу, хотела было пошевелиться, изменить положение, дать отдохнуть своему онемевшему телу, но ей не хотелось тревожить ребенка, и она не переменила своего неудобного положения, ощущая острую боль в голове и во всем поющем теле, которую причиняла ей стучавшая по неровной дороге бричка. За высокой стеной темно-зеленого леса что-то ухало,
— Подождите, товарищ, стойте, — тихо проговорила она со стоном в голосе.
Боец оглянулся и, добродушно улыбаясь, придержал мерно шагающую лошадь и понимающе сказал:
— Может быть, вам что-нибудь нужно? Я сейчас… — Он остановил лошадь.
— Да куда же вы, Кабанов? — спросила Клавдия Федоровна, не понимая его хлопотливых движений.
— Моя фамилия не Кабанов, а Тимошин. Егор Тимошин из комендатуры, поправил ее пограничник, косясь на округленный живот Клавдии Федоровны. Я всю дорогу за вас боялся. Потихоньку уж теперь еду. Спервоначалу шибко пришлось гнать. Долго в балке простояли, снаряды рвались, да и мальчик сильно плакал, а вас как лихорадка трясла. Вон оно что кругом творится! Мне комендант приказал доставить вас в полной сохранности.
— Куда же мы едем-то? — почти выкрикнула Клавдия Федоровна.
— В район едем. Туда приказано…
— Поворачивай назад! У меня там дочка осталась! Оля!… Понимаешь? Скорей, скорей! Олюшка моя! Назад, Егорушка, давай назад, милый! Олю же надо взять! Олю!
— Назад нельзя, что вы! — посматривая на Клавдию Федоровну испуганными глазами, проговорил Егор. — Значит, дочка ваша? Большая?
— Маленькая, девять лет! Оленька моя! Поворачивай, поворачивай назад, милый, голубчик!
— Вот ведь она история какая, а? — растерянно бормотал Егор Тимошин. — Что же делать-то? Назад поворачивать нельзя.
— Почему нельзя? — вдруг резко заговорила Клавдия Федоровна, успокаивая проснувшегося и заплакавшего Славу. — Там наши! Слышишь? Бьются!
— Все я слышу… Как же вы ее так одну оставили?
— Она с учительницей Александрой Григорьевной, там отец в бою. Что же это такое делается?!
— Выходит, она не одна? Это уж тогда мы зря задерживаемся. Раз не одна, значит, и ничего, может, и не случится. Мне надо скорей вас отвезти, а самому назад вернуться. — Тимошин стал решительно разматывать вожжи.
— Значит, тебе все равно возвращаться назад, ну, и меня вези. Вези! твердо проговорила Клавдия Федоровна, чувствуя, что она без Оли не может ехать.
— Нет, назад везти я вас не могу, никак нельзя.
Егор собрал вожжи, сел в бричку и, положив на колени винтовку, тронул лошадь.
— Неужели ты, Егорушка, такой бесчувственный! Там же дочка моя осталась, дите мое родное! Понимаешь ты или нет? Неужели у тебя такое каменное сердце?
— Это у меня-то? — Егор Тимошин быстро обернулся и укоризненно покачал головой.
Клавдия Федоровна беспомощно опустила руки и, прижимаясь лицом к маленькому Славе, горько заплакала.
Миновали широкую зеленую стену леса. За лесом широким ковром раскинулся зеленый луг, а за ним — бурая, косматая, полновесно налившаяся рожь.
На самой середине зеленого луга бричку обогнала грузовая, переполненная ранеными машина. Немного отъехав вперед, шофер затормозил. Из кабины вышел капитан медицинской службы и позвал к себе Тимошина, что-то негромко сказал ему. Егор Тимошин отдал честь и бегом вернулся к своей повозке.