Вся синева неба

да Коста Мелисса

— Я приготовил обед. Надо поесть… Рис остынет.

На ней вечная черная шляпа и ансамбль: шаровары и футболка, тоже черные. Значит, она действительно носит только черное. Он наполняет ее тарелку, а она сидит, уставившись в пустоту. Разговор с мужчиной по телефону, похоже, выбил ее из колеи.

— Ты… Ты была у ручья?

Он косит под дурачка, чтобы заставить ее говорить, вывести из апатии.

— Да.

Больше ему сказать нечего. Он протягивает ей тарелку, но она даже не тянется к приборам.

— Ты не ешь?

— Не хочется.

Лицо

у нее растерянное, опрокинутое. Интересно, почему она ушла от мужчины, с которым говорила по телефону? Как она от него ушла? Почему он продолжает без устали ей звонить? Мы договорились… Я вернусь, когда буду готова. Это непохоже на окончательный разрыв. Скорее на брейк. Чего она ищет, убегая, уезжая с первым встречным, удаляясь во что бы то ни стало от своего дружка? Хочет что-то доказать? А он сам, собственно, чего ищет? Лист бумаги по-прежнему лежит на столе, рядом с его тарелкой, безнадежно чистый. Он не в состоянии ничего написать. Уезжая, Эмиль верил, что есть совсем простое объяснение. Сегодня он понимает: все сложнее. Обрывки прошлого всплывают, делая все более выпуклым, представляя в новом свете. Наверно, есть не одна очевидная причина его отъезда…

Жоанна подносит ко рту кусок помидора. Она заставляет себя есть. Он видит в этом хороший знак, думает, что, пожалуй, может с ней поговорить, что она, наверное, может его просветить. Она ведь, в конце концов, тоже уехала… Он потирает шею.

— Я пытаюсь написать это письмо со вчерашнего дня…

Голос у него неуверенный. Она поднимает голову от тарелки. Он показывает ей чистый лист.

— Письмо о чем?

Она не спросила «письмо кому», но «письмо о чем». Она совершенно права. Это письмо не адресовано никому в отдельности. Ни его родителям, ни Рено, ни ему самому. Это письмо, чтобы объяснить. Или, может быть, просто письмо, чтобы понять. Наверно, поэтому у него и не получается его написать.

— Прощальное письмо… Моим близким. Чтобы сообщить им о моем отъезде.

Жоанна откладывает вилку и кивает, скорбно поджав губы.

— Они еще не знают, что ты уехал?

— Нет. Я ушел по-тихому, почти как вор. Они… они, наверно, догадываются, что я уехал, они нашли мою студию запертой на ключ, пытались мне звонить. Только Рено знает… Мой лучший друг… может быть, теперь он уже раскололся… Прошло четыре дня…

Она снова начинает есть, маленькими глоточками, не торопясь.

— Почему ты не сказал им, что уезжаешь?

— Они бы не захотели этого понять. Рено — другое дело, но мои родители и сестра никогда бы не поняли… Мне предложили клинические испытания. Протокол для изучения болезни, делать тесты, пытаться замедлить процесс. Они хотели, чтобы я на это подписался.

Проглотив кусок, Жоанна спрашивает вежливым тоном:

— Это было обречено на провал?

— Клинические испытания?

— Да.

— Они бы меня не вылечили. Это и не было целью.

Жоанна обдумывает следующий вопрос, тщательно

выбирая каждое слово:

— Они убедили себя, что это может тебя вылечить?

— Думаю, закрыли глаза.

Снова пауза. Жоанна подбирает слова.

— Ты мог бы просто отказаться от этих клинических испытаний.

— В смысле?

— Тебе не надо уезжать так далеко. Достаточно было отказаться от испытаний.

— Я… Это все сложнее.

Она спокойно ждет. Есть перестала. Отложила вилку и смотрит на него. В кои-то веки смотрит ему в глаза. Это редкость, и ему трудно найти слова.

— Я бы выжил из ума… Я хочу сказать, я выживу из ума. Мне совершенно не хочется, чтобы они видели меня таким. Я хотел… Хотел остаться в их памяти как… Как я, настоящий я… Не старым маразматиком.

— Ты думаешь, они считали бы тебя старым маразматиком?

— Это уже началось. Их взгляд изменился. Их поведение тоже.

Жоанна опускает глаза в тарелку, едва заметно кивает.

— Тогда я понимаю.

Проходит несколько секунд. Эмиль наливает себе стакан воды, а Жоанна потихоньку клюет из тарелки. Слышен только плеск ручья вдали, пение птиц и звон приборов.

— Мне всегда хотелось путешествовать, — добавляет Эмиль с полным ртом.

Лицо Жоанны снова перед ним, когда она поднимает голову от тарелки.

— Да?

— Да. Мы с Рено хотели уехать после окончания университета. Хотели взять рюкзаки и уйти в горы.

— Вы не ушли?

— Нет. Мы встретили наших подружек, а потом расхотели.

Тень улыбки мелькает в уголке рта Жоанны. Впервые он видит на ее лице подобие эмоции. Неужели телефонный звонок так ее встряхнул, что вывел из летаргии?

— Где она? — спрашивает Жоанна.

— Кто?

— Твоя подружка.

— О! Она ушла год назад. Сейчас она, наверно, чья-то еще подружка.

Жоанна дергает подбородком, как будто незаметно кивает. Впервые они по-настоящему разговаривают, и он, пользуясь этим, добавляет очень быстро:

— Кстати, то, что произошло вчера вечером, было… Это было глупо… Со мной нечасто такое случается. Я не хотел, чтобы это произошло так…

Она поднимает руку, как будто хочет перебить его, помешать продолжить или дать понять, что это не имеет никакого значения, мол, не надо об этом.

— Она идет с друзьями по десятому маршруту и хочет дать нам советы… Насчет маршрута и снаряжения…

Он продолжает очень быстро, как будто хочет сбыть с рук эту тему, от которой ему не по себе:

— Кстати, она придет сегодня вечером, чтобы помочь нам подготовиться. Она должна прийти к кемпинг-кару. Ты будешь здесь?

— Думаю, да.

— Хорошо.

Больше ему нечего добавить. Теперь, когда выдана информация, ему легче. Он берет вилку и начинает с аппетитом есть. Пожалуй, вкусно. Рис остыл, но хранит легкий аромат розмарина.

— Я не был уверен, что ты ешь яйца… ты же вегетарианка, — говорит он с полным ртом, когда она принимается за омлет.