Вторая чеченская
Шрифт:
К омсомольское, которого нет
Нет человека, который бы мог позволить себе утверждать, что боль Хатыни сильнее ужаса Герники. Страдания не меряют весами и линейками. У каждого своя собственная боль, и она самая тяжкая для тех, кто ее переживает. Вторая чеченская война вписала в новейшую историю страны несколько страниц, сопоставимых и с Герникой, и с Хатынью. По числу жертв, разрушений, пролитой крови и последствиям для окружающего мира. И совсем неважно, что пока этого никто не признал: будет время – об этом заговорят.
Одна
Комсомольское – когда-то очень большое село в Урус-Мартановском районе, в семи километрах от райцентра. Здесь жили тысячи людей, была больница, клуб, магазины, красивые витые холмистые улицы и очаровательный швейцарский вид на горы.
Среди прочих в Комсомольском вырос человек по фамилии Гелаев и по имени Руслан. Это, собственно, и решило дальнейший ход сельской истории и судьбу тысяч людей.
В начале февраля 2000 года федеральные войска полностью разрушили Комсомольское – после того, как туда зашел отряд полевого командира Гелаева. Осада длилась месяц, после чего, в марте, и Гелаев, и федералы ушли по своим «квартирам», а село превратилось в фантасмагорическую конструкцию из пепелищ, руин и свежих могил на кладбище.
Если идти по бывшей улице Центральной, то все остальные ощущения вытесняет чувство нереальности происходящего. С одной стороны, безжизненная пустыня, наглая висячая тишина, где даже птицы не поют, – и значит, нет привычного природного звукового фона. С другой – смахивает на декорацию фильма ужасов: изредка откуда-то какие-то голоса… Путь на живое – на эти голоса – заставляет ползти в гору. Видимо, тут тоже была улица в хорошие времена, но теперь лишь неопрятно разросшийся кустарник топорщится во все стороны и стыдливо прикрывает какие-то развалины на заднем плане.
На протоптанную дорожку выходит человек. Он не только в истлевшей одежде, но и сам иссохший. Худоба его бухенвальдская. Наверное, туберкулез постарался – сейчас он лихо «гуляет» по Чечне.
– Вы здесь живете?
– Да. Это бывшая улица Речная, – он машет рукой в кустарник, откуда вышел. – А вы кого ищете?
– Кого-нибудь, кто тут живет.
– Это я. На нашей улице совсем пусто. А вообще в село, говорят, 150 семей вернулось. Но домов ни у кого нет.
– У вас есть глава администрации? Сельсовет?
– Нет. Мы сами по себе.
– Как это?
– Нет, и все. Наверное, где-то считают, что такого населенного пункта больше нет, стерли Комсомольское с карт. Иначе бы вспомнили, поинтересовались, как мы тут.
– Тогда покажите свой дом.
– Его нет, я же говорю.
– А где живете? На дворе ведь осень.
– В хлеву.
Человека зовут Магомед Дудушев. Выясняется, что мы с ним одного года рождения. Магомед, правда, выглядит старейшиной, хотя по возрасту старейшин нам еще слушать да слушать.
У Магомеда большая семья – жена Лиза, шестеро детей и мама. Жизнь Дудушевых сосредоточена сегодня в крохотной саманной избушке – этим летом слепили – в «хлеву». А дом лежит рядышком – разрушенный прямым попаданием. Развалины
– Конечно, хотелось бы, чтобы помогли стройматериалами. Нам ведь самим не построиться – ни сейчас, ни в ближайшие годы. В селе живут только самые бедные и многодетные, кто не в состоянии доехать даже до Ингушетии. Вот и храню свой строительный мусор от дождей. До лучших времен. Вдруг все еще изменится, – говорит Магомед, задыхаясь в кашле. Конечно, это туберкулез.
– Что вы ели на обед?
– Мы не обедали.
– А на завтрак?
– Кукурузные лепешки, чай. Нищета у нас сильная. Сами видите.
И это правда. Детей Дудушевых вблизи страшно рассматривать. Те же иссушенные тельца, что и у отца. И все очень нечистые – в руинах проблемы с водой, с теплом, электрические провода висят бог знает как, будто предлагают себя для самоубийц. Быт, который не может быть признан таковым.
Как у большинства чеченцев, пытающихся выжить на территории Чечни, у Дудушевых подавленное настроение и невеселые мысли. Они надеются только на будущее, в котором главную роль предстоит сыграть урожаю кукурузы. Ее плантация начинается прямо у саманного хлева. Лишь этот урожай способен хоть как-то повлиять на ход их жизни, полностью порушенной войной.
– Оставим часть кукурузы на зиму на еду, – говорит Лиза. – Остальное хотим продать и купить корову. Чтобы не голодать. Две наших коровы погибли тогда, при штурме. С тех пор и бедствуем – детей кормить нечем. Изредка привозят муку от имени Датского совета, будто мы в
Дании, – и больше ничего нет. Никакой другой гуманитарной помощи – ни от кого. На вырученные от кукурузы деньги еще надо обувь детям купить – видите, они босые.
Впрочем, и на Лизе платье прямо-таки полувековой ветхости.
– Все мое сгорело, – перехватывает она взгляд. Ясно, что Лиза еще молода и красива, но разглядеть это сейчас почти невозможно. – Переодеться мне не во что.
Естественно, никаких компенсаций за сгоревшее имущество и жилье, разрушенное в ходе боевых действий, Дудушевы не получили. Идеология выживания сейчас в Чечне предельно лаконична: живи, как хочешь, а не хочешь, не живи.
При этом Дудушевы – вроде бы из той самой категории людей, о которых с придыханием говорят с высоких трибун в Грозном и Москве. Они для чиновничества – положительный пример чеченцев: не ушли в Ингушетию, не требовали мест в беженских лагерях и регулярной гуманитарной помощи, живут на своей земле… Вроде бы помогай Дудушевым и им подобным, и тогда другие, не «положительные», обитатели палаточных лагерей без лишних просьб вернутся в свою республику…
На «дне» никаких хороших устремлений не произрастает. Нищета – дело нешуточное, превращает людей в невменяемых. Тем более если помножена на войну, разлагающую все, что попадается ей на пути. Иса, старший сын Магомеда, увидев русскую, принципиально перестает говорить по-русски. Хотя и умеет, что подтвердили его более дружелюбные родители. Он злобно вертит головой, выказывая крайнее недоброжелательство, и, наконец, бормоча что-то себе под нос, срывается с места бегом, быстро-быстро перебирая босыми пятками.