Вторая молодость любви
Шрифт:
— А что? Ты сам всегда так говоришь, — возмутилась Татьяна несправедливым, как ей показалось, замечанием отца.
— Одно дело ползти по-пластунски, другое — пластун, казак, служащий в пехотной части, в сторожевых или пограничных войсках.
— Значит, письмо доставил казак-пластун, который полз, полз от самого Мейсена, через все границы и часовые пояса, — не унималась Танька. — Так давай вскроем конверт!
Дмитрий оторвался от книги, взял письмо, взглянул на адрес:
— Скоро вернется мама, тогда и прочитаем.
— Да ты что, па? Тут же написано: «Ореховым». А мы с тобой кто?
— Не приставай. Что за нетерпячка?
— Ну-у… любопытно.
— Направь свое любопытство на химию. У тебя экзамен на носу, смотри, облажаешься.
— А я знаю, почему ты не хочешь без мамы читать письмо.
— Вот как? Почему же?
— Боишься, что мама подумает, будто ты ее приревновал к Генриху.
— Тебе не говорил твой Буратино, что ты совсем глупенькая, хуже Мальвины?
— Он не мой, он — общественное достояние, за ним целый хвост всегда тянется. Только ты не переводи разговор на другую тему.
— Знаешь, девочка, ты совсем взрослый человек, когда-нибудь тебе следует выслушать эту историю, так сказать, от первоисточника. Давай поговорим.
— Давай, — сказала Танька.
— Собственно, вся история укладывается в какие-то полтора месяца. Мама и Генрих поступали в институт в один год. Он влюбился в нее с первого взгляда и, по его словам, бесповоротно.
— Так же, как и ты?
— Наверно… Только с той разницей, что у нас с мамой чувства были взаимные, а к Генриху она относилась просто по-дружески и с большим уважением. Между ними ничего не было.
— Ты говоришь — с уважением, будто первокурсник Генрих успел совершить что-то невероятное, — пожала плечами Танька.
— Твоя ирония неуместна. Он действительно совершил невероятное: будучи сыном и внуком ссыльных немцев, он сумел в условиях жесткой дискриминации окончить русскую школу в Казахстане, отслужить в армии, не опуститься, как это произошло со многими, кого выкинула на обочины жизни сталинская железная рука, приехать в Москву, выжить здесь, ночуя на вокзалах, голодая и одновременно сдавая экзамены, и поступить в лучший медицинский институт страны.
Когда он получил место в общежитии и первую стипендию, он был счастлив, словно сорвал куш в безнадежной лотерее.
И сразу же, как награда за все его жизненные передряги, к нему пришла любовь.
— Какая же это награда, если мама полюбила совсем другого?
— Когда приходит любовь — это всегда счастье, даже если она безответная. А потом родилась ты. К тому времени я закончил институт, а мама и Генрих — только первый курс. Все годы учебы он помогал маме. Только благодаря ему она сумела не отстать от своего курса, не пропустить год. Его помощь была неоценима: я только начал работать, отпрашиваться каждый день не мог, а Генрих как-то исхитрялся — то лекцию пропустит, то немного опоздает на практическое занятие, но все успевал, приносил маме записи лекций, сидел с тобой, пока она бегала на какое-нибудь обязательное занятие или зачет.
С третьего курса, когда это было позволено студентам, он начал работать ночным дежурным медбратом, прирабатывать к жалкой стипендии такую же жалкую прибавку.
К этому времени Германия начала принимать российских немцев, и вся его семья — от легендарного деда Отто до старших братьев и сестер — уехала на землю предков, где и живет сейчас.
— В Мейсене? — спросила Таня.
— Нет, в Западной Германии, в маленьком старинном городке Фулда, недалеко от Франкфурта.
— А почему он не уехал с ними?
— Ты так ничего и не поняла, — сокрушенно проговорил отец.
— Неужели из-за мамы? А как же ты? Разве тебе не было обидно… нет, это не то слово… ты не ревновал, не злился, не досадовал, что он любит твою жену? Я даже не представляю, как можно с этим примириться.
— Генрих стал не только маминым, но и моим другом. Если честно, поначалу я, возможно, и испытывал это чувство, хотя ни разу ни малейшего, даже самого крошечного, повода для ревности не было. А потом я понял, что он просто привык, прирос к нам, да и к тебе привязался — ведь он тебя нянчил. Не проходило ни дня, чтобы он не позвонил или не забежал, чтобы повидать тебя, принести что-нибудь полезное, нужное. А когда ты пошла в садик, он прибегал, чтобы рано утром отвести тебя и дать маме поспать лишних полчаса. Меня он тоже освобождал, потому что я тогда ишачил на две ставки: брал дополнительные четыре дежурства в месяц и вел прием в поликлинике. И получалось, что вместе с плановыми дежурствами я шестеро суток в месяц не вылезал из больницы, а потом мчался на прием.
Танька слушала отца и думала, что, наверное, это очень здорово, когда тебя любят два таких человека, как папа и Генрих, — настоящие мужчины, рыцари, боготворящие женщину, готовые ради нее сделать все возможное и невозможное. Как же мама должна быть горда и счастлива. А вот у нее, у избалованной любовью родителей Татоши, только этот Буратино. Конечно, ей льстит, если честно, что он таскает ее сумку с халатом, книгами и всякой всячиной, что в буфете всегда занимает для нее очередь, часто провожает домой, но как-то все это вроде само собой разумеется и совсем неинтересно, скорее, как выражается папа, кольдкрем по пузу. Любопытно, если бы она полюбила кого-нибудь и закрутила роман или взяла бы да и вышла замуж, стал бы Леха-Буратино продолжать ходить за ней хвостиком и было бы ей это приятно или, наоборот, вызывало раздражение… Она оторвалась от своих мыслей и, чтобы не обидеть отца — ведь сама же просила рассказать ей эту историю, но отвлеклась и что-то пропустила, — сказала:
— Я смутно помню его, но чтобы он часто к нам заходил, это как-то в моей памяти не сохранилось.
— А он и не приходил к нам часто. Это было только в те годы, пока он считал свое присутствие в нашем доме необходимым и полезным. Когда ты пошла в школу, Генрих как-то незаметно, без объяснения причины стал исчезать на неделю, на две.
Поступил в аспирантуру, параллельно работал, чтобы снимать комнату, даже не комнату, а угол у одинокого старика, лечил его, кормил, заботился. Но всегда звонил нам и изредка забегал.
— Я помню, он всегда приносил мне игрушки, какие-то забавные безделушки. Это я помню.
— Около восьми лет назад, после защиты диссертации, он уехал. С тех пор никогда не приезжал в Россию. Вот ежели удастся мне вырваться на конференцию… Впрочем, это еще вилами по воде писано. Но Генриху я сообщил, что, возможно, приеду.
— А он тоже хирург?
— Он уролог. Но сейчас почти не оперирует, а стал совладельцем урологического диагностического кабинета.
— Что это значит? Разве уролог не должен оперировать?