Вторая молодость любви
Шрифт:
— Ты поразил меня сегодня своими поговорками в самое сердце! Собираешь их, что ли? — удивился Митя.
— Да нет, сам поражаюсь. Они сами вылезают откуда-то, из подсознания, наверное… не знаю, — пожал плечами Генрих.
Сидели почти до часу ночи. Разговорам не было конца. Когда Генрих стал прощаться, договорились, что завтра он приедет пораньше, чтобы привезти подарки, а потом они с Сашенькой отправятся на встречу.
— А ты разве не поедешь с нами? — спросил он Митю.
— Что мне там делать? У них тоска смертная — ни одного остряка, ни одного весельчака. Один был — и тот махнул на загнивающий Запад.
— Ну, знаешь! — только и смогла сказать Сашенька — так она была возмущена.
— Не стоит сердиться, — сказал примирительно Митя, — просто у вас с отъездом Генриха нет равных мне.
— Папик, не хвались так бесстыдно, скромность украшает человека.
— Твоему папику не нужны украшения, он и так красив, — с гордостью за друга заметил Генрих.
— Ты тоже очень красивый, — сказала Танька, откровенно любуясь им, — только ты… нет, не скромный, а… не знаю, как сказать… застенчивый, наверное… — И вдруг залилась краской.
Возникла общая неловкость, и Сашенька постаралась скорее сгладить ее, заявив:
— Ладно, ладно, время позднее, а Генриху еще добираться до гостиницы. Лучше бы вызвать такси.
— Не беспокойся, Сашенька, я еще не разучился ловить леваков.
— Ты собирался заехать за мамой к четырем? — неожиданно спросила Таня.
— Да. Чтобы вместе рассмотреть подарки и успеть к шести на встречу, — ответил Генрих.
— А что ты собираешься делать до четырех часов?
— Может, схожу в Петру Александровичу, погуляю, посмотрю Москву. Еще не решил.
— Давай сходим к нему вместе, а потом я покажу тебе новые здания в Москве, — предложила Таня.
— Я не возражаю, с удовольствием, если ты свободна, — глядя на родителей, неуверенно отозвался Генрих.
Сашенька и Митя не успели ничего ответить, потому что Танька тут же заявила:
— Значит, заметано! В десять можешь приехать?
— Могу.
— Татоша, а как же занятия? — заволновалась Сашенька. — Нельзя же пропускать только потому, что тебе так хочется?
— Если нельзя, но очень хочется, то можно! — с некоторым вызовом продемонстрировала свою независимость Татьяна.
Наступила неловкая пауза.
— Можно подумать, что мы не пропускали занятий, — заметил Митя и обнял Сашеньку, словно хотел успокоить ее.
Генрих как будто ждал этих слов.
— Значит, договорились — завтра в десять, — сказал он на прощанье.
На кухне оставалась гора посуды. Танька знала, что мать терпеть не может, когда грязная посуда остается до утра. Глянула на часы — второй час ночи. Когда же мама справится со всем этим? А завтра ей предстоит сходить в парикмахерскую, сделать, как шутил отец, «гранд-намаз», что означало, в папиной же терминологии, макияж под большое декольте.
Танька отправилась на кухню. Там возилась Сашенька, а Митя помогал ей.
— Ты чего заявилась? Справимся без тебя, иди спать, — сказала мать, — время позднее, завтра тебе рано вставать.
— Лучше ты иди спать, а мы с папиком все сделаем. Должна же ты завтра быть во всеоружии, — возразила Таня.
— Вот что, мои дорогие, — вмешался отец, — идите-ка обе спать. Завтра, Татоша, тебе предстоит прогулка с шикарным мужчиной, и я не хочу, чтобы ты ударила лицом в грязь. А ты, Сашенька, должна предстать перед всем курсом. Не дело, если кто-нибудь скажет, что Орехов держит жену в черном теле.
— Один ты до утра провозишься со своей тщательностью, — заметила Сашенька.
— А ты бы хотела, чтобы посуда сохраняла на себе остатки ужина?
— Митя, тебя послушать, так можно предположить, что я тебя кормлю из грязной посуды, — обиделась Сашенька.
— Родичи мои дорогие, что происходит? Ночной скандал в благородном семействе из-за грязной посуды, — оттеснила у мойки Сашеньку и, схватив немытую чашку, стала ее тереть поролоновой губкой, обильно смоченной жидким мылом. Чашка тут же выскользнула из рук, стукнулась о край мойки, со звоном разбилась и рассыпалась осколками по столу.
Танька охнула и расплакалась.
— Ну что ты, глупенькая, плачешь из-за какой-то дурацкой чашки, — ласково сказала Сашенька, — посуда бьется к счастью.
«Ничего себе счастье, — подумала Таня, — приехал Генрих, а я беременная… А при чем, собственно, Генрих? Почему разбитая чашка, беременность и слово «счастье» вызвали ассоциативно мысль о Генрихе, какое он имеет отношение ко всему этому? Разве что принесет завтра в подарок новую фарфоровую чашку из своего Мейсена. Чушь какая…»
— Вот что, бабы, марш спать, пока не перебили всю посуду! — грянул окрик Дмитрия.
Сашенька и Танька поплелись, сонные, по своим комнатам.
…Таня в задумчивости медленно разделась, улеглась, погасила свет, но ей никак не удавалось заснуть. Она стала считать баранов, насчитала целую отару, а сон не шел. Лучше бы она стояла на кухне и спокойно мыла посуду — порой банальная работа помогает одолеть упорные мысли, которые в постели почему-то особенно назойливо лезут в голову. Смутное чувство тревоги постепенно перешло во вполне четкое ощущение чего-то невозвратно утраченного. Таня стала доискиваться источника этого чувства, и неожиданно, как вспышка, пришло воспоминание: она — десятилетняя девочка, ученица четвертого класса… Учительница разрешила ей выйти из класса, потому что к ней пришел дядя. Его хорошо знали — он дважды в неделю приводил Танечку в школу…
Когда она вышла, Генрих протянул ей подарок, новенький ранец, в котором что-то громыхало, и сказал:
— Это тебе.
Она взяла ранец, открыла, заглянула внутрь, обнаружила коробку конфет, но рассматривать ее не стала и почему-то не обрадовалась подарку. Во рту появились странная сухость и привкус горечи…
Теперь она знала, что это был вкус беды.
— Спасибо, — поблагодарила девочка.
— Татоша, я уезжаю в Германию. Хочу проститься с тобой здесь, потому что закрутился с делами и не успеваю заехать к вам. С родителями я уже виделся. Осталось попрощаться с тобой.