Вторая жизнь Арсения Коренева
Шрифт:
Мы согласно закивали, и ведь не поспоришь. А Байбаков потянулся к бутылке:
— Так, народ, что-то нас не у ту степь понесло. Давайте ещё по одной.
Домой я пришёл в одиннадцатом часу вечера. Евдокия не спала, встретила меня на крыльце.
— Пил чисто символически, — отчитался я, целуя её в губы и спросил, чуть отстраняясь. — А ты почему не спишь?
— Тебя ждала. Хочешь чаю?
— А что, давай почаёвничаем… Но сначала стаканчик гриба выпью.
— Я через марлю слила в банку, в холодильнике стоит.
Спиртного я выпил
— Что за песни? — поинтересовалась Евдокия.
— Спеть?
— А давай!
Когда я закончил последнюю, четвёртую песню, моя возлюбленная заявила, что я талант, и Гришин правильно сделал, что выпросил у меня эти песни. После чего подлила в мою эмалированную и уже полюбившуюся мне кружку кипятку с заваркой.
— Сама-то чего не пьёшь? — спросил я, облизывая чайную ложку от остатков варенья. — Вон чай у тебя в чашке стынет.
— А не хочу, — продолжала улыбаться она. — Я уже до тебя три чашки выпила, того и гляди лопну. Хочешь выпей и мой.
— Вот и выпью, — тоже улыбнулся я, подтягивая к себе её чашку. — Выпью — и пойдём спать. Ты не представляешь, как я спать хочу. Жалко, что завтра на работу, весь день провалялся бы в постели.
— А давай я забегу в амбулаторию, скажу, что ты неважно себя чувствуешь. Чай не звери, войдут в положение.
— Нет, Евдокия, это не дело, — вздохнул я. — Мне моя совесть этого не позволит, она мой главный судья… Ну всё, чай выпит, теперь почистить зубы — и на боковую.
Отопление в доме было печное, угольки ещё давали жар, но постель, в которую мы нырнули, оказалась холодной. Тут же прижались друг к другу, пытаясь согреться, и как-т о незаметно перешли к поцелуям. Сначала чисто символическим, а затем уже начали целоваться по-взрослому. И так я вдруг завёлся от этих поцелуев, что моё естество само встало в стойку. А уж когда Евдокия стащила с себя ночнушку, и её тугие, белые груди нависли над моим лицом… Эх, и куда только делать моя слабость?!
Когда я утром проснулся под будильник, Евдокии уже не было. За окном светило не по-осеннему яркое солнышко. Ещё лёжа, прислушался к собственным ощущениям. В общем-то терпимо, нет повода отказываться от выхода на работу. Если выдастся свободная минутка, то можно будет покемарить на рабочем месте. Единственное — съездить на велике (а может, лучше пешком, не так далеко) по адресу, проведать больную девчушку, которой вчера поставил диагноз ветрянка. И детей лечу, и взрослых, педиатр и терапевт в одном лице.
На кухонном столике увидел записку: «Всё найдёшь в холодильнике. Люблю!» И я тебя тоже, про себя подумал я с улыбкой. Как следует, до хруста в суставах потянулся… Зарядка? Пожалуй, нет, такая лень одолела, да и слабость всё же, до сих пор глаза толком продрать не получается.
Плотно позавтракал, и отправился на работу. В кабинете в течение дня удалось подремать с часочек, а ближе к вечеру на улице вдруг началась какая-то суета, раздались громкие голоса. Заинтригованный, я вышел из кабинета и практически нос к носу столкнулся с Ряжской.
— Что случилось, Валентина Ивановна? Что за шум, а драки нет?
— Случилось, Арсений Ильич, — хмуро выдала она. — Филимонов повесился.
[1] Выражение родилось из притчи про мышей, которые хотели стать ежами
[2] У автора слов Виктора Пеленягрэ идёт отсылка к стихотворению Есенина «Несказанное, синее, нежное…». Несколько строк из Есенина он заимствовал для своего произведения
Глава 10
У меня во рту мгновенно пересохло. Вот тебе, бабушка, и Юрьев день… Недаром говорится, что благими намерениями вымощена дорога в ад. Хотел как лучше, а получилось… Тьфу ты, едрёна вошь!
— То есть как повесился? — просипел я.
— Вот так, на верёвке… Или на чём-то ещё, я не в курсе. Еду сейчас констатировать смерть, потому что из петли его вытащили уже окоченевшим, и вернуть к жизни Филимонова не представляется возможным. Интересно, что толкнуло его на такой шаг…
Она бросила на меня косой взгляд, и хоть смотрела снизу, но я в этот момент почувствовал себя гномом.
— Если есть желание, можете проехаться с нами. Но вряд ли ваша помощь там может понадобиться.
— Я с вами.
Не знаю, зачем я поехал. Возвращать аки Лазарь к жизни покойников, закончивших свой земной путь несколько часов назад (или сколько там времени прошло), я не умею. Может быть, и стоило попробовать, чем чёрт — или его антипод — не шутит, но внутри меня почему-то поселилась уверенность, что чуда не произойдёт. Да даже если бы и получилось воскресить, как бы всё это выглядело в глазах свидетелей?
В общем, приехали к покосившейся халупе на окраине Куракино, тут уже народ собрался. На меня почему-то некоторые смотрели исподлобья, и под этими взглядами мне было достаточно неуютно.
— Довёл человека до петли, — услышал я негромкий старушечий голос.
Но не обернулся, захотелось поскорее перешагнуть порог и закрыть дверь.
Внутри царила спартанская обстановка. Филимонова я увидел сразу, он лежал на кровати, кто-то уже сложил ему руки на груди. Голова покоилась на подушке, отчего подбородок касался груди, но по бокам шеи была видна фиолетово-жёлтая странгуляционная борозда. Казалось, что он спит, однако при этом его глаза были не до конца прикрыты, между нижними и верхними веками оставалась узкая щелочка, и казалось, что он подглядывает за нами.