Второе апреля
Шрифт:
Но знаменитый писатель, отдав бритву, присел на краешек стула и погрузился в книгу. Он читал, мурлыкая от удовольствия, притопывая ногой, словно бы в такт одному ему слышной музыке.
И Дима просто не смел его отвлечь. Наконец решился, кашлянул.
— Что, уже готово? — спросил писатель.
— Нет еще. Я вот хотел о чем поговорить, — сказал Дима и ужаснулся своему косноязычию. — Как все-таки люди смотрят на нас... на тех, кто работает по обслуживанию. Как на каких-то слуг...
Писатель с тоской посмотрел на недочитанную книгу и мягко сказал:
—
И, рассеянно обласкав Диму синими своими глазами, писатель вновь углубился в книгу и замурлыкал.
Э, Дима уже тысячу раз слышал эти слова, эти самые...
Звонко упала отвертка, писатель вздрогнул, но головы не поднял.
— Все готово, — сказал наконец Дима. — Пожалуйста, семьдесят копеек...
Писатель вручил ему новенький рубль, сказал: «Вот спасибо, дружище» — и направился к выходу.
— Сдача, — сказал Дима.
Писатель махнул рукой, — дескать, какие пустяки.
— Возьмите сдачу! — заорал Дима.
»... Прошу дать расчет», — написал Дима в заявлении, потом зачеркнул. «Прошу уволить по собственному желанию»
... Когда Дима пришел в мастерскую за картиной «Девятый вал», там уже хозяйничал Паша. Он был страшно зол. Наверное, в другой мастерской было лучше.
Дима снял со стены картину, сунул в карман чешские кусачки, которые купил когда-то на свои деньги, уложил спецовку и стал застегивать чемодан. Но замок почему-то не срабатывал и крышка отскакивала, едва Дима убирал руки.
— Ты не нервничай, — сказал Паша снисходительно. — Я еще тогда понял — не жить тебе в нашей шараге. С твоими голубыми глазами.
И, вздохнув, он принялся за главную реформу — стал толкать шкаф на давнее его место, к самому барьеру.
Паша был в своем хозяйском праве. Но Дима вдруг бросил несчастный чемоданчик и закричал петушиным голосом:
— Ты от кого загораживаешься?! А ну, поставь на место!
Паша только засмеялся:
— А тебе что? Ты ж уже ушел!
И тогда Дима, схватившись обеими руками за угол шкафа, изо всех сил потянул назад, к стене. Дубовая громадина немного подалась, но Паша нажал, и шкаф вместе с отчаянно упирающимся Димой медленно и неотвратимо поехал к барьеру.
И тут, отчаявшись остановить уползающий шкаф, нарушить этот нахальный праздник врага, Дима вдруг заорал:
— Никуда я не ухожу! А ну, давай отсюда!
ПИСЬМА ТРУДЯЩИХСЯ
Квадратное, бугристое лицо Ивана Прокофьевича казалось неживым, грубо вытесанным из какого-то бедного, бросового камня, может из песчаника. Только нижняя челюсть его иногда двигалась. Это когда он писал, или говорил, или думал о чем-нибудь — словом, работал...
— Ну, ознакомились? — спросил он Тому. — Можете приступать? Вот обработайте письма из той папки... Девятый номер.
И, беззвучно пошевелив челюстью, бросил шутку, тоже вытесанную из какого-то бедного камня:
— Вот мы уж поглядим, поглядим, какое к нам пришло боевое пополнение...
Кира, сидевшая за соседним столом, закрылась газетой и прыснула. И еще подмигнула Томке: мол, видишь, какой долдон! Вот с кем мне, бедняжке, приходится работать.
Теперь и Томке придется. С сегодняшнего дня (и неизвестно до какого) она тоже работает здесь... В «Отделе писем трудящихся», как написано на табличке, косо приколоченной к двери.
Причин перевода было две: первая — ушла в декрет Рита, здешняя литсотрудница. Вторая — неделю назад напечатали очерк Вал. Гринева «Любовь! Какая она?» (острый морально-этический материал, как сказал Главный). И поскольку письма повалили валом — за неделю триста сорок шесть штук, — Иван Прокофьевич, говорят, запросил подкрепления...
Тома подошла к шкафу, где синели корешками толстенные скоросшиватели. На каждом была бумажная нашлепка с цифрой и каким-нибудь заглавием. Ну, скажем, «ПРАВ ЛИ ВОЛОДЯ ВИШНЯК?» (в прошлом месяце проводилась такая дискуссия), или «МЕСТО АГРОНОМА В ПОЛЕ!», или «ОТВЕТЫ НИНЕ С». Это было нашумевшее письмо: какая-то Нина С. спрашивала читателей, правильно ли она поступает, по-товарищески помогая людям в беде или же, наоборот, никому помогать не надо.
Между прочим, Тома, хоть она и практикантка, и без году неделя в редакции, выступала на летучке против того, чтоб печатали это письмо. Она кричала, что получится противно и фальшиво («Пожалуйста, выбирайте выражения, Тамара», — сказал Главный), что это пустопорожняя и стыдная болтовня и что авторша либо дура, либо просто пройдоха, которая хочет прославиться, («Все-таки выбирайте выражения», — попросил Главный.)
Вполне возможно, что Тому «перебросили на письма» именно в связи с этой ее речью, а отнюдь не из-за Ритиных семи месяцев и не из-за Колиной статьи «Любовь! Какая она?»
Вздохнув, Тома присела на корточки и вытащила с нижней полки тяжеленную папку с красной девяткой на корешке. И еще там была надпись чернильным карандашом: «Люб. как. она». Потом медленно поднялась, опершись рукой о спинку стула, чтобы не потерять равновесия, и сказала: «Ого!»
А еще она сказала:
— Счастливый Валя: целый пуд писем!
— Он-то да... — усмехнулась Кира, не поднимая глаз от бумажного полотнища, вкривь и вкось исписанного короткими строчками, наверно стихами, и украшенного какими-то рисуночками (такие послания приходят в редакцию обычно от графоманов — отчаянных и стойких сочинителей всякой ерунды). — Вале-то что? Одна слава...
Тома не стала отвечать на эту дворницкую речь старшей литсотрудницы. В самом деле, рассуждает, как дядя Степан, вечно ворчащий в подворотне: «Нарочно ходют, чтоб мусорить мне тут. Им-то удовольствие...»
Папка тяжело плюхнулась на чистенький, яичного цвета Томин стол (теперь это ее стол!), и лопнула тесемка, и ворох бумаг радостно разлетелся во все стороны. Словно письма в папке были под давлением в сколько-то атмосфер...
— Ты так запутаешься, — сказала Кира, по-прежнему не отрываясь от бумаг. — Очисть правую сторону стола, будешь класть уже обработанное...