Второе апреля
Шрифт:
И вместе с этими возвышенными мыслями, перекрывая и подавляя их, текли другие, унылые — о жилплощади, о заработках, о детях, на которых одежка-обувка горит, о должности, которая тоже вряд ли его дожидается. Словом, он сказал:
— Надо ехать в Саратов. Все сходится одно к одному.
Надо ехать в Саратов к Марксининой маме. Все-таки там есть жилплощадь, там большой телеграф, областной. :
Марксинина мама, Анфиса Семеновна, терпеть не могла зятя. Она считала его мужланом и погубителем Марочкиной жизни. Но в общем это не имело значения: главное,
Приняв решение, Савелий покоя не обрел. Напротив, все, к чему он прикасался в этот день, вызывало боль. Увидел в переулке черно-золотую вывеску «Арктикуголь» (трест с таким названием находился не за Полярным кругом, а в трех кварталах от Арбата), и обожгло: «А можно ж было в Арктику».
Увидел в «Огоньке» фотографию красивой, улицы: новенькие трехэтажные дома, а между ними сквер. Текст: «Энская атомная электростанция. Цветущий город вырос у крепости мирного атома». И опять обожгло: «Вот куда надо».
Но он сел в метро, поехал на Центральный телеграф и заказал Саратов. Срочный разговор, три минуты. И под крики репродуктора: «Вильнюс, седьмая кабина», «Кто заказывал Кинешму, подойдите ко второму окошку» — Савелий думал о своем.
Рядом с ним сидел худой моложавый старик в кожаной курточке на молниях. Он почему-то пристально разглядывал шестиугольный значок, блестевший на лацкане Савельева пиджака. Потом сообщнически улыбнулся и спросил с ударением на «первое «о»: — Астроном?
— Нет, радист, — ответил Савелий.
— Антарктика?
— Нет, Курилы.
— А-га, — сказал старик. И тут его вызвали («Чурбай-Нура, вторая кабина»). Он поднялся и дружески помахал Савелию рукой. Как коллеге, как члену некоего великолепного сообщества, где легко узнают своих.
Савелий почему-то приободрился. Когда дали Саратов, он прокричал теще, что все благополучно. Марочка здорова, дети здоровы. И повесил трубку, так и не сказав, что собирается в Саратов. Хотя звонил только для этого!
— Едем на атомную, — сказал он Марксине.
Потому что он хочет разом — Ладно, Сава. Поезжай на Курский вокзал — сказала Марксина, когда он все выложил. Только бери жесткие.
В Саратов ездили с Павелецкого. С Курского — это туда, в цветущий город, на атомную...
... Савелий сразу узнал то место, которое было сфотографировано в «Огоньке». И не потому, что у него выдающаяся память. Просто эти красивые дома и были цветущим городом. А дальше стояли длинные одноэтажные бараки. За ними вагончики — красные телячьи вагоны, снятые с колес (к ним были только приделаны лесенки, и из окон торчали дымоходные трубы).
— Наплевать, — сказала Марксина. Ребята же не грудные.
Им дали полвагона. Сказали: через семь или восемь месяцев дадут комнату, может быть, даже две. Как демобилизованному воину Советской Армии.
Вагон был очень хороший. Освещение электрическое, стены выложены планками (как на генеральской даче, где Савелий чинил однажды приемник «Фестиваль»). Даже кухонька маленькая выгорожена. Нет, честное слово, ничего.
Как ни странно,
Профессия была явно решающая. Все врачи, какие только есть на свете — и глазник, и зубной, и хирург, и даже доктор по нервным болезням, осматривали Савелия, выслушивали, выстукивали, крутили на кресле до умопомрачения, а потом показывали палец и спрашивали: «Сколько?» «Будто в космонавты берут» — с приятным удивлением думал Савелий, а в сердце посасывало, как в сорок первом году: вот сейчас его забракуют по какой-нибудь статье — и все, и негоден. Однако обошлось...
Когда он, стесняясь своего брюшка, поспешно одевался в амбулаторном предбаннике, к нему подсел какой-то парень в кителе.
— Тоже матушка-пехота? — сказал он, простодушно улыбаясь. — Артиллерия хоть арифметику знает, авиация — разные моторы. Те устроятся дай боже. А нашему брату — в бетонщики и так далее.
Савелию не хотелось огорчать симпатичного парня, но он не умел врать. Он сказал:
— Да нет, я радист.
— Тогда зачем? — спросил парень и с надеждой посмотрел на этого седого дядю (а вдруг откроются какие-нибудь скрытые преимущества).
— Да так...
— Из патриотизма, — догадался парень.
— Да нет. Просто так получилось.
Это как раз был первый в жизни Савелия случай, когда не «так получилось», а так он сам захотел, сам выбрал, сам решил. Но очень сложно было объяснять, да и вряд ли Савелий мог бы это сделать.
Все было в нем самом. И наверное, это началось с той ночи, когда космос ворвался в его жизнь.
Потом проходили техминимум и слушали лекции по технике безопасности. Большая комната была сплошь оклеена одинаковыми плакатами: «Не стой под стрелой!» Преподавал тихий прораб с лицом святого. Три дня он рассказывал, как надо соблюдать правила безопасности на высоте. А на четвертый сказал почти гордо: «Но гарантии быть не может. Такое наше дело. Кто застенчивый — лучше откачнись». И Савелий подумал: «Понятно».
Тут была другая беда: вдруг оказалось, что для Марксины нет работы. В амбулатории врачи, даже сестры, с московскими дипломами. Куда ей с какой-то справкой краткосрочных курсов.
Это была действительно беда: он имел право что угодно делать с собой, даже, до известной степени, с детьми, но с Марксиной... Однако думать об отъезде он никак не мог.
И она, правда, не собиралась. Она даже купила в раймаге корыто, ведро и четыре кастрюли.
Однажды Марксина пропала на целый день. Пришла довольная. «Устроилась, — сказала она. — В колхозе »XVII партсъезд». Там чудная докторша, Роза Самойловна, взяла безо всяких. И близко, только четыре километра, все лесом. Такой чудный лес!» Савелий посмотрел на ее резиновые боты, по щиколотку измазанные жирной грязью, но ничего не сказал.