Второе пророчество
Шрифт:
Глава 4
Каучуковые подошвы его теплых зимних туфель мягко ступали по мокрой мостовой, не издавая ни звука. Он неохотно снял свое белое жреческое одеяние, из соображений конфиденциальности сменив привычный наряд на длинное драповое пальто неприметного серого цвета. Голову мужчины по-прежнему закрывал глухой капюшон, что с учетом нынешней ненастной погоды выглядело совершенно уместным. И даже если намеренно не принимать во внимание его уникальное умение отводить от себя взоры досужих зевак да стирать из человеческой памяти воспоминания о случайной встрече, то было ли кому дело на улочках вечерней Буды до этого высокого, худого, немного сгорбленного мужчины, явно спешащего по одному ему известной надобности? Время близилось к вечеру, погода сегодня выдалась на редкость отвратительной, а посему прикрывающимся шляпами и зонтами прохожим стало совершенно не до любопытства. Порывы колючего северного ветра подхватывали водные брызги и, присовокупив к ним пригоршни липкого снега, так
А путник все прибавлял и прибавлял шаг, ибо ему предстояло преодолеть немалое расстояние — аж до самой горы Хармашхатар-хедь. У приходской церкви района Уйлак он, кинув неодобрительный взгляд на ее вызолоченный, увенчанный ажурным католическим крестом шпиль, сел в автобус, идущий до самого конца проспекта Сепвёлди. Заплатив контролеру два форинта за поездку, он получил разовый талон синего цвета и занял последнее в ряду место у окна, специально отвернувшись к запотевшему стеклу. Но остерегался он напрасно, ибо продавшая ему билет женщина, пожилая и задерганная невиданным наплывом пассажиров, в тот же миг забыла про этого странного человека, не обратив никакого внимания ни на его скрытое капюшоном лицо, ни на необычной формы руку, затянутую в непроницаемую кожаную перчатку.
За окном автобуса медленно проплывали стены домов, до неузнаваемости искаженные мутным водным потоком, непрерывно льющимся с разверзшихся небес. Зима в Венгрии — далеко не самое приятное время года, и трясущийся в автобусе путник привык проводить его совсем не так, как сейчас, но сегодня у него попросту не было иного выбора. Уж слишком многое и неожиданное произошло за последние дни, вот и пришлось ему покинуть Убежище под храмом да отправиться в сей долгий путь, морщась от кислого, гнилостного запаха окружающих его людей. Это ведь только самим смертным кажется, будто человек благоухает изысканным ароматом используемых им духов. А на самом деле — человек недолговечное существо, стареющее и разрушающееся за несчастные пятьдесят — шестьдесят лет, пахнет тем, чем и положено пахнуть всему нежизнеспособному: резкой вонью разложения и миазмами могильного праха. Вот почему, абстрагируясь от толпы, путник предпочитал хладнокровно смотреть в окно, не уставая удивляться мощи этого величественного города, уже пережившего и намеревающегося пережить еще немало сотен человеческих поколений, ошибочно считавших древний Будапешт своей собственностью. О нет, это далеко не так! Город никогда не принадлежал людям, это они принадлежали ему целиком и полностью, уходя и приходя так мимолетно, что огромная столица даже не успевала заметить очередную смену населяющих ее жителей, уделяя им внимания ничуть не больше того, что уделяет мудрый зверь ползающим по нему насекомым. Досадно, неудобно — да и только… И следует признать, что молчаливый путник совсем неспроста относился к своему городу с неким переходящим в благоговение уважением, признавая за ним полное и законное право пренебрегать интересами хрупких смертных созданий. Сам он обоснованно причислял себя к абсолютно иному роду, изначально входя в некое — весьма ограниченное — число тех, кто городу не принадлежал, а, наоборот, на протяжении столетий хранил и оберегал его традиции — и потому знал о Будапеште все.
Невесомые снежинки легкомысленно стукались о грязное стекло и тут же резвыми мутными каплями скатывались вниз, проделывая это настолько быстро и бессмысленно, что успевали опережать даже размеренный ход времени, сегодня — словно замерзший от холода и слегка притормозивший. И пожалуй, только время да еще дорогие, не стирающиеся из сердца воспоминания о прошлом, помогающие легче понимать сумбурное настоящее и предвидеть туманное будущее, занимали мысли этого чрезвычайно сдержанного в проявлениях эмоций путника. Мужчина устало склонил на грудь прикрытую капюшоном голову и неподвижно замер в мягком автобусном кресле, дыша столь редко и тихо, что казался неживым. Он вспоминал…
Они пришли сюда первыми, с кровью и потерями отвоевав сей благодатный край у необузданных наездников-скифов. Их, гордых сыновей Римской империи, с первого взгляда заворожили эти зеленые холмы, гостеприимно омыли волны величаво катящейся голубой реки и безудержно опьянил вкус местного винограда — сладкого и золотистого, как лучи взрастившего его солнца. Назвав свою новую провинцию Паннонией (Благодатной), легионеры спешно отстраивали военное поселение Аквинк, в первую очередь старательно возводя роскошный беломраморный храм бога Митры — сына солнца. Солдат сопровождало некоторое количество прибывших из Рима жрецов, среди которых находился и дремлющий нынче в автобусе путник.
С той поры минуло почти два тысячелетия…
Мы способны не замечать неумолимый ход эпох лишь в том случае, если время тоже не замечает нас, не торопясь побыстрее погрузить нашу жизнь в пучину великого небытия. Но, увы, желанного удела избранных, способных противостоять испепеляющему дуновению времени, удостаиваются не многие, а только те, кто добровольно отказался от человеческого облика и, что еще ужаснее, от человеческой души, со всеми присущими ей качествами и недостатками: умением любить и ненавидеть, пониманием доброты и неприятием зла, желанием отличать свет от тьмы. Бессмертие всегда приравнивается к безразличию, в котором уже не имеет никакого значения вкус вина, нежность поцелуя, улыбка ребенка. Бессмертие — безлико, ибо практически не подвержено воздействию самых значимых критериев вечности: жизни и смерти. К нему испокон веков стремились храбрецы и мудрецы, за него сражались герои и злодеи, его искали алхимики и философы, воспевали поэты и певцы, но досталось оно отнюдь не им…
С самого начального момента разумного осознания себя человечество ведет настойчивые поиски того, кто однажды заскучал, захотел развлечься да и создал первого из них по образу и подобию своему. И вот за последние тысячелетия чего только не предпринимали люди, чтобы хоть на шаг приблизиться к своему неведомому Создателю, проникнуться смыслом его сути и постичь грандиозность дальнейших замыслов. Именно ради этого строили они Вавилонскую башню и Ноев ковчег, возводили пирамиды и выходили в космос, вели войны и совершали открытия. Но все усилия оказались тщетными, пропав втуне, — Творец не торопился явить людям свой лик, ужасаясь творимым человечеством злодеяниям, медленно, но верно разрушающим подаренный им мир. Мир, который они так и не смогли полностью оценить и понять… Люди оставались всего лишь наивными детьми, упоенно ломающими доверенную им игрушку, — проказливыми и непредусмотрительными. Но зря человечество вело себя столь неосторожно, решив, будто за их действиями никто не наблюдает. Оно ошиблось…
Прибывшие в Паннонию жрецы принесли с собой серебряные пластинки, исписанные необычными клиновидными значками, не понятными никому, кроме них самих. То были священные скрижали, завещанные самими Творцами и гласившие: «…и прибыли на пустынную планету два брата-близнеца, несомые огненной колесницей, прилетевшей из черной бесконечности. Первый из них звался Ормуздом-светлым, а второй — Ариманом-темным. В четыре руки совместно взяли они кусок глины, слепили из нее фигурку и, дунув с двух сторон, вдохнули искру бытия. Так появился первый человек — Ранних, а затем и жена его — Лирия, и начали они жить и плодиться. Добрый Ормузд учил людей выращивать хлеб и ухаживать за животными, ткать полотно и строить дома, врачевать, вырезать из тростника свирели, петь и танцевать. Злобный же Ариман, чье жгучее дыхание способно испепелить все живое, портил любое начинание брата — дал людям оружие, подбивая их на обман, насилия и убийства. Люди не смогли слушаться обоих Творцов сразу, и в итоге братья поссорились. Они порознь покинули Землю, затаив обиду на созданных ими существ и друг на друга, а человечество в итоге раскололось на две половины, идущие разными путями — дорогой добра и дорогой зла. Но Творцы оставили вместо себя справедливого судью, призванного незыблемо стоять на небесном мосту Чинват, соединяющем мир живых с миром мертвых, и взвешивать поступки проходящих по мосту душ, отлетающих из тел усопших. И имя тому — бог Митра. Творцы установили срок, к окончанию коего Митра обязан собрать все совершенное людьми добро и зло, да сравнить — которое из них перевесит. А если доля зла намного перетянет чашу весов, то уничтожит справедливый бог все погрязшее в грехах человечество силой своего гнева…»
Жрецы бога Митры трепетно блюли заветы Творцов, наблюдая за происходящими в мире событиями, но никогда не прикасались лично к неустойчивой стрелке весов, попеременно склоняющейся то в сторону зла, то в сторону добра. Проходя семь степеней посвящения, жрецы — Ворон, Воин, Сокрытый, Волк, Страж, Солнечный Вестник и Наставник — обретали мудрость, а вместе с ней и бессмертие. Вот только цена за преданное служение богу оказалась слишком велика, ведь избранные утрачивали не только человеческую оболочку, но и душу, становясь равнодушными ко всему. Поселение Аквинк росло и ширилось, став городом Будапештом, а люди все так же жили и умирали в его стенах, внося посильную лепту в противостояние Ормузда и Аримана. И так продолжалось очень долго, до тех пор, пока в тысяча четыреста восьмидесятом году один из жрецов Митры, Волк, не полюбил прекрасную смертную девушку — младшую сестру венгерского короля Матиаша Корвина, принцессу Дагмару из рода Сокола…
Автобус достиг конечного пункта назначения и остановился. Его дверь с тихим шорохом отошла вбок, выпуская наружу немногочисленных пассажиров, зачем-то добиравшихся в столь отдаленный район столицы. Путник решительно покинул теплый салон автобуса, выходя под проливной дождь, в момент промочивший насквозь его пальто. Но стихия свирепствовала зря — высокий мужчина под капюшоном уже давно разучился ощущать холод и сырость, не придавая ни малейшего значения примитивным физическим неудобствам. Он признавал лишь власть разума, да еще довлеющий над миром суровый рок, готовясь выполнить предначертанное ему свыше и воплотить в действительность волю тех, кому служил слишком долго. Жрец Митры бесконечно устал, уже не желая ничего — даже бессмертия, не принесшего ему ни радости, ни разочарования. Он осознавал себя пустым, выгоревшим дотла светильником, зря коптящим небо. Он устал от творящегося вокруг зла, несомого в этот мир жестокими детьми Аримана, разрушающими все на своем пути и нагло попирающими заветы Создателей. Творимые людьми злодеяния уже до краев наполнили черную чашу весов Митры, намного перевесив противоположную, почти пустую — белую. Весы справедливости покачнулись и начали настойчиво клониться в сторону гибели. Последний час Земли близился…