Второй медовый месяц
Шрифт:
— А теперь они расстроились? — резче спросил он.
Она вскинула голову.
— Некоторые — да. Но не все.
— И ты совсем не довольна?
Она помедлила.
— Неужели ты не рада тому, что способна забеременеть? — настойчивее спросил он.
— Пожалуй, рада…
— А по-моему, — Мэтью придвинулся к ней, шмыгая носом, — по-моему, это чудесно — ждать ребенка. Иметь ребенка — это замечательно.
— А сидеть одной в ванной и смотреть на тонкую голубую линию — ощущение так себе.
— Да.
— И не знать, что будет дальше, — тоже вовсе не чудесно. И не понимать, что чувствуешь.
Мэтью указал на свое лицо.
— Посмотри на меня.
— Мэтт…
Он быстро перебил:
— Не торопи меня,
— Ладно, — нехотя откликнулась она.
Мэтью взял еще горсть салфеток и высморкался.
— Просто она меня выбила из колеи, эта новость.
— Да.
Он посмотрел на нее. После паузы он добавил:
— Это замечательно, ты… ты замечательная, — схватил ее руку, ближайшую к нему, поцеловал и положил на место так поспешно, словно опасался, что за нее придется нести ответственность.
Невидящими глазами глядя на неоконченное письмо к Лоре, Рут вспомнила: когда они с Мэтью только познакомились, он часто говорил ей, что она замечательная. Замечательными были и ее волосы, и ее тело, и ее смех, и стиль вождения машины, и музыкальные вкусы. Она нравилась ему такой, какой была, он принимал ее всю целиком, вместе с упорством и целеустремленностью. Но когда Рут сидела рядом с Мэттом за столиком кафе и слушала, что она замечательная, ее вдруг осенило: наконец-то замечательным назвали ее поступок, а не просто ее саму. С той минуты ей казалось, что Мэтью наконец удостоил ее признанием, с восхищением и гордостью оценил ее заслугу — ее беременность. Она не могла припомнить, относился ли он когда-нибудь к ее профессиональным усилиям и достижениям с тем же уважением и одобрением, которые слишком поспешно выказал сейчас. Она склонялась к мысли, что, случись такое, она бы запомнила — в конце концов, одобрение необходимо человеку, как пища и вода, — следовательно, это удивительное сияние, в лучах которого она сейчас робко купалась, не только неожиданное, но и скорее всего первое в своем роде.
Конечно, она не могла винить Мэтью за то, что в прошлом он лишал ее восхищения. Насколько ей помнилось, все знакомые ей девушки изо всех сил старались заслужить признание. Когда она влюбилась в Мэтью и разница в их доходах неизбежно стала диктовать условия совместной жизни, Рут почти бессознательно начала преуменьшать свои достижения, прятать все видимые свидетельства своей платежеспособности за барьером строгих правил, касающихся расходов, и прямых дебетовых платежей, а также при любой возможности уступать полномочия Мэтью. Только когда курьезное, примитивное стремление обзавестись своей квартирой проснулось в ней, а потом переросло в потребность, она поставила Мэтью — нет, их обоих! — перед фактом: она не даст ему помешать ей, даже если он не может позволить себе то, что может она.
Следствием этой решимости купить квартиру стало то, что ей дали понять — нет, честно поправила она себя, просто она сама почувствовала, — что поведение, не укладывающееся в рамки самоуничижения и почтительности, лишило ее главного определяющего женского качества: умения жертвовать, быть дарительницей. Сама сущность женственности, то тепло, нежность и преданность, которые традиционно ценятся в девушках, оказалась забытой: Рут повернулась к ней спиной, отбросила ее и растоптала. Бог с ней, с несправедливостью, и с тем, что самые лелеемые черты женственности всегда проявляются во взаимоотношениях, как будто имеют ценность лишь для окружающих, — именно так ей сейчас казалось. Она проявила самодостаточность, решительность и независимость, которые так поощряют у мужчин, и ощутила, что сама ее сексуальность подверглась нападкам. За достижения на работе ее постоянно хвалили, но чего стоила эта похвала, тонким слоем размазанная по всей ее жизни, помимо работы? Кому какое дело, если через десять лет, когда все ее сверстницы обзаведутся семьями, она в свои тридцать восемь будет зарабатывать за год больше, чем ее отец — за всю жизнь? Женщин, с дьявольским упорством стремящихся получить образование, в викторианские времена считали бесполыми и асексуальными. Рут гадала, сколько ныне живущих людей, в том числе и сжимающаяся внутренняя частица ее внешне благополучного «я», согласились бы с предками.
Вот, вы только полюбуйтесь на нее. Глядите! Проявив беспечность, забыв о предохранении и уступив своей настоятельной потребности доказать, что она вовсе не чудачка, непривлекательная для противоположного пола, она забеременела. По чистой случайности она очутилась в сугубо женском состоянии, самом женском из всех, какое только можно себе представить. И Мэтью вопреки ее опасениям не испытал отвращения, не возликовал от такого подтверждения своей мужской силы, а просто растрогался. Известие эмоционально захватило его совершенно непредсказуемым образом — ничего подобного она сама не испытывала. И эта реакция означала, что теперь-то он наверняка согласится на все, что она захочет, и позвонит ей.
Но что сказать ему, когда он наконец позвонит, она не представляла. В силу извращенной природы человеческих чувств, даже таких сильных, как влечение, она сомневалась даже, что хочет дождаться его звонка. Позвонив, он начнет задавать вопросы, строить планы, а она сама пока не знала, чего хочет, каким видит будущее. Поразительнее всего было другое, особенно потому, что младенцы не значились даже в самых отдаленных ее планах: тоска одиночества, которая мучала ее с тех пор, как они с Мэтью расстались, неожиданно утихла. Сообщив Мэтью о беременности, Рут обрела ощущение независимости, столь же удивительное, сколь и желанное. К ее изумлению, даже в нынешнем состоянии ребенок был свершившимся фактом, а не возможностью выбора. Рут осторожно приложила ладонь к своему плоскому животу. Возможно, теперь она наверстает все, что упустила. Возможно, именно теперь у нее на руках все козыри, ей обеспечено все одобрение. Она убрала руку с живота и придвинула к себе клавиатуру.
«У меня все в полном порядке», — строго, почти официально ответила она Лоре.
Роза вспомнила, что на дневных спектаклях не бывала с самого детства, с тех пор как Эди и Рассел водили их, всех троих, на рождественские мюзиклы. Было что-то экзотическое в походе в театр при дневном свете и выходе в сумерках, словно за эти несколько часов театр перенесся в другое время и другой мир. Теперь же, двадцать лет спустя, дневные спектакли казались не столько экзотикой, сколько нелогичностью, требованием смириться и поверить, вопреки подтверждениям всех органов чувств, принять это требование почти как вызов.
Зал был заполнен лишь на четверть. Зрители расселись поодаль друг от друга, продающая программки девушка позевывала. Роза устроилась в последнем ряду — в надежде, что Ласло не разглядит ее с такого расстояния, даже если у него отменное зрение. Но этим днем он не смотрел ни на кого, кроме дублерши Эди. Никогда не болевшая и не пропускавшая спектакли, презирающая людей, которые под предлогом нездоровья отказываются от выполнения своих обязанностей, Эди свалилась с жестокой головной болью и твердым намерением все-таки выйти на сцену вечером.
— Только не скучать, — сказала она Ласло, когда тот возник в дверях ее спальни. — Не вздумай заскучать без меня.
Глядя, как играет дублерша Эди, а не сама Эди, Роза почувствовала себя предательницей. С другой стороны, она пришла посмотреть не на мать, а на Ласло, с которым сговорилась встретиться в перерыве между дневным и вечерним спектаклями. Он признался, что это «окно» трудно заполнить: энергию надо беречь, приходится балансировать между желанием расслабиться и невозможностью расслабиться настолько, чтобы уже не суметь собраться к следующему выходу. Роза ответила, что понимает его, — почему бы им не перекусить где-нибудь в тихом месте? Может, такой поход не повредит?