Второй пояс. Откровения советника
Шрифт:
Выработанная годами оперская привычка не спешить с преждевременными выводами и не делать излишних телодвижений в среде малознакомых людей машинально сработала и на этот раз. Мутузя в своих объятиях Абдуллу, я ни разу и не назвал его по имени, и не дал возможности гостям понять, откуда мы знакомы друг с другом. И правильно сделал, поскольку уже в следующий момент Мир Акай сам представил Абдуллу присутствующим гостям. Правда, он немного исказил его настоящее имя, да и должность ему придумал не хилую. Абдулла теперь был вовсе не Абдуллой, а Хабибуллой – дукандором из Кандагара, с которым у царандоя имеется договор на поставку овощей и фруктов. Но по всему было видно, что захмелевшим гостям было совершенно наплевать и на Абдуллу, и на его бизнес. За все то время, пока он
Я нутром почуял, что Аблулла порывается сказать мне что-то очень важное, но окружающая нас обстановка не располагала к откровенному разговору. И только спустя полчаса нам наконец-то удалось это сделать. Выйдя во двор, мы продолжили свой диалог, содержание которого не было рассчитано на чужие уши.
То, что я услышал от него, повергло меня в шок и уныние. Абдулла достал откуда-то из-под одежды многократно свернутый лист бумаги. То была не совсем удачная ксерокопия фотографии, под которой размещался небольшой текст, выведенный арабским шрифтом. Глянув на фотографию, я обомлел. На ней красовалась моя собственная физиономия. На снимке, сделанном безвестным фотографом, я был изображен стоящим недалеко от ворот царандоя. Рядом со мной стоял еще один человек в царандоевской форме, но кто именно это был, разглядеть было невозможно, поскольку часть снимка была срезана, и от неизвестного в форме остались только правый бок и правая рука. Я даже представить не мог, когда, при каких обстоятельствах и, самое главное, кем мог быть сделан этот снимок. Время стерло из памяти это мимолетное мгновение жизни. Судя по композиции снимка, он явно делался незаметно для самих фотографируемых, что лишний раз доказывало, что моей персоной в Кандагаре кто-то очень усиленно интересовался.
– А что тут написано? – спросил я у Абдуллы, ткнув пальцем в текст.
Абдулла усмехнулся и, взяв из моих рук бумагу, зачитал приказ Исламского комитета уезда Даман, который гласил, что изображенный на снимке мушавер царандоя разыскивается муджахетдинами как опасный враг афганского народа, подлежащий публичному уничтожению. Тому, кто захватит меня живьем, обещалось крупное денежное вознаграждение в сумме полмиллиона афгани. Вдвое меньшую сумму обещали выплатить тому, кто мог предъявить ИК мою голову. У меня засвербело под ложечкой, и весь хмель мгновенно улетучился из головы. Той самой головы, за которую были обещаны такие деньжищи. Не знаю почему, но в тот момент в потаенных уголках моего сознания мелькнула нехорошая мыслишка о том, что Мир Акай специально завез меня в эти глинобитные закоулки, с тем чтобы тепленьким сдать душманским головорезам, представителем которых по настоящее время является сам Абдулла. Мельком глянув на Абдуллу, я тут же отбросил эту крамольную мысль. И Мир Акай, и Абдулла имели кучу возможностей провернуть такое со мной еще в Кандагаре. Но ведь не произошло же ничего подобного там со мной, а стало быть, людям, которым я доверился однажды, нужно было верить до конца. И хоть я немного успокоился и мое лицо не выдавало признаков волнения, в душе все равно было скверно.
– Ну что, уже ознакомился с собственным смертным приговором? – рассмеявшись, сказал подошедший Мир Акай. – Ты знаешь, когда вчера вечером мне позвонил Абдулла и рассказал обо всем, я сначала даже не поверил ему. А потом понял, что это тебя за «Палестинца» приговорили. Да-а, кто-то очень плотно работает в Кандагаре на бандитов.
– Причем на самом высоком уровне, – поддакнул я и поведал Мир Акаю о том, как Алим похвастался на Военном совете о проведенной против Гафур Джана операции и о моей персональной причастности к ней.
– Значит, предателя надо искать среди членов Совета, – констатировал он, но тут же, о чем-то подумав, добавил: – Хотя, вполне возможно, что вражеский лазутчик узнал об этом от одного из болтунов, коих в Военном совете больше, чем предостаточно. Никому доверять нельзя. Да, дорогой, вовремя ты из Кандагара уехал.
И только после этих слов командующего до меня наконец-то дошло, что своим спасением я фактически был обязан не кому-нибудь, а своему отцу, чья скоротечная болезнь и преждевременная смерть явились причиной моего спасения от неминуемой гибели.
Вот же ведь как все непросто закрутилось в диалектическую спираль бытия.
А тот жаркий майский день стал для меня самым последним в общении с Абдуллой и Мир Акаем. Больше мне с ними так и не довелось свидеться. Впрочем, как и со всеми остальными афганцами, с которыми бок о бок прожил почти два года. Осталась всего лишь одна память о них.
Прощай, Афган!
После джумы была суббота – обычный рабочий день для всех сотрудников Представительства. Именно на этот день его руководство запланировало официальные проводы советников, срок командировки у которых истекал в ближайший понедельник. Я был в числе таких счастливчиков. К десяти часам утра, облаченные в отглаженные костюмы, дембеля стайкой стояли у дверей комнаты, где обычно проводились рабочие совещания, нетерпеливо дожидаясь самых приятных минут в своей жизни.
Но, как всегда бывает в таких случаях, наше начальство не спешило с нами прощаться. Генерал Егоров задерживался в министерстве, а без него никто не рискнул открывать этот официоз. Уже и кадровики пришли с какими-то документами и коробочками, в которых наверняка покоились наши заслуженные награды. И личный состав Представительства уже кучковался в фойе, ожидая начало торжественной части. А генерала все не было.
Появился он в двенадцатом часу дня и, между делом извинившись за вынужденную задержку, пригласил всех присутствующих в комнату для совещаний.
Дембелей, а нас было семь человек, усадили на первый, почетный ряд. Остальная массовка расселась сзади. Генерал произнес короткую речь о том, какое это благое дело – интернациональная помощь братскому афганскому народу, после чего поздравил нас с успешным завершением почетной миссии и поблагодарил за службу. Потом пошли награждения. Всем семерым были вручены благодарственные письма за подписью министра внутренних дел Республики Афганистан генерал-полковника Гулябзоя. Письмо это скорее напоминало почетную грамоту, написанную одновременно по-русски и на дари, в которой министр благодарил награждаемого за помощь, оказанную им Афганистану в деле укрепления правопорядка.
Потом наступила очередь наград, что лежали в белых картонных коробочках на краю стола, за которым восседал Егоров со своими заместителями. Всем дембелям без исключения были вручены афганские юбилейные медали – «10 лет Саурской революции», а еще двоим советникам генерал вручил наши, советские юбилейные медали – «70 лет Советским Вооруженным силам». Уж так получилось, что из нескольких отдаленных провинций последнюю пару месяцев никто в Кабул не приезжал, и поэтому заслуженные награды, не доставленные своевременно к месту назначения, вручались непосредственно в Представительстве, по мере убытия награжденных на Родину.
Когда процесс с награждением подошел к концу, Егоров объявил, что все семеро представлены к государственным наградам СССР, которые они получат через пару-тройку месяцев по месту дальнейшего прохождения службы. Он уже был готов завершить торжественное мероприятие, как вдруг сидящий рядом с ним генерал-майор Алексеев наклонился в его сторону и о чем-то негромко сказал.
– Конечно! – ответил ему Егоров.
Алексеев поднялся из-за стола и быстро вышел из комнаты. Пока он отсутствовал, Егоров еще раз повторился насчет того, что благодарный афганский народ очень уважает советских людей, которые все эти годы делили с ним невзгоды и трудности. Зачастую советникам царандоя приходилось воевать с душманами бок о бок со своими подсоветными, одинаково рискуя получить пулю в лоб. Много чему они обучили их за время своего пребывания в Афганистане, но самое главное – они научили афганских коллег бескорыстно любить свою родину и честно исполнять свой служебный долг перед ней.