Второй шанс
Шрифт:
– В следующем году исполнится. Я с мамой приду, постараюсь привести её завтра, а пока решил зайти, присмотреться. Можно глянуть на «Эрику» поближе?
Красящая лента в машинке уже стояла, я попросил лист бумаги формата А-4, заправил его и проверил качество печати. Оно оказалось почти идеальным, если не считать нескольких немного западавших буковок. Закончив печатать, поймал на себе заинтересованный взгляд Иннокентия Павловича.
– А у вас довольно споро выходит, никогда бы не подумал, что в 15 лет можно так уметь печатать на машинке.
Блин, опять лоханулся!
– Так у нас была дома машинка, я на ней свой первый фантастический рассказ весной напечатал, давал одноклассникам почитать, – выкрутился я. – Пока рассказ сочинял, набил
– Одну минуту.
Он раскрыл свой гроссбух на нужной странице и стал вести пальцем по списку сверху вниз. Я невольно тоже заглянул в записи. Холодильник – 5 рублей за месяц пользования, чёрно-белый телевизор – 7 рублей…
– Ага, вот, 3 рубля в месяц, – сказал прокатчик. – К машинке прилагается ещё и чемоданчик.
– Отложить можете? До завтра? А то мама сегодня во вторую смену, а в субботу и воскресенье выходная, как раз завтра и придём после моей учёбы.
На лице прокатчика появилось сомнение, но оно тут же сменилось улыбкой:
– Для будущего писателя – безусловно. Да и не думаю, что сегодня или завтра кто-то ещё придёт за машинкой, их берут редко. Но, я вот думаю, зачем вам сейчас машинка, если вы ещё не набрали материал? Она же будет стоять мёртвым грузом.
Не говорить же ветерану, что практически вся первая глава у меня уже написана ручкой, хотя, пожалуй, я могу в неё что-то добавить из его воспоминаний.
– Логично, – согласился я. – Сколько времени сейчас? Начало четвёртого? То есть у нас в запасе ещё есть почти три часа, учитывая, что в семь у меня тренировка. Давайте я сейчас сбегаю домой за блокнотом и ручкой, и вы сегодня успеете мне что-то рассказать о войне. Хотя бы как она для вас началась, опишете фронтовые будни.
Тот на мгновение задумался, затем поманил меня за собой в каморку позади прилавка, дверь в которую оставил открытой, чтобы слышать, как он объяснил, если кто-то зайдёт в помещение проката.
– Садитесь, – сказал он, ставя на стол две фарфоровые чашки с полустёртыми узорами на боках, и тарелку с сушками.
Затем включил электрический чайник, предварительно убедившись, что в нём есть вода. – Блокнот я вам найду, завалялся тут у меня… Вот, держите, и ручку тоже. Будем чай пить и вспоминать.
Иннокентий Павлович вздохнул и неторопливо, чтобы я успевал записывать, приступил к рассказу:
– Родился я в 1922 году в Ленинграде, в семье профессора Павла Арнольдовича Морозова. Он был достаточно известным учёным-востоковедом, преподавал на кафедре востоковедения ЛГУ. В Ленинграде прошли мои детство и юность, я был начитанным молодым человеком, и при этом занимался в ОСОВИАХИМ, носил почётный знак «Ворошиловский стрелок» 2 степени. С отличием окончил школу, поступил на факультет иностранных языков Ленинградского университета. Отец хотел, чтобы я тоже занялся востоковедением, но меня больше привлекали иностранные языки, в том числе и немецкий, который тогда повсеместно преподавали в школах. Когда началась война, я уже успел окончить первый курс. В августе 41-го меня отправили на ускоренные лейтенантские курсы. По идее могли бы и в разведку определить, с моим знанием немецкого, но срочно были нужны лейтенанты, взводами уже некому было командовать. Что ж вы хотели, лейтенанты гибли первыми. А спустя три месяца, в звании младшего лейтенанта, бросили командовать взводом в составе Ленинградского фронта. Достались мне ополченцы, разношерстный народ, мужики и в два, и чуть ли не в три раза старше меня. И я, 18-летний пацан, должен зарабатывать у них авторитет. Помню, как первый раз поднимал взвод в атаку… Страшно, хочется сжаться в комок на дне окопа, а нужно показывать пример. И ты встаёшь в полный рост, вытаскиваешь из кобуры пистолет и орёшь во всю глотку: «За Родину!»
– За Сталина, – механически добавил я.
– Это тоже кричали, – кивнул собеседник, – только сейчас о Сталине лучше
Минут сорок я записывал воспоминания о фронтовых буднях, что ели, где жили, на чём спали, какая была форма, после чего Иннокентий Павлович перешёл к следующему этапу своего повествования.
– В один из дней середины декабря наш взвод, подчиняясь приказу, пошёл в атаку. Рядом со мной разорвался снаряд, удивительно, но ни один осколок в меня не попал, правда, получил контузию и потерял сознание. А когда очнулся, вижу над собой ухмыляющуюся, тщательно выбритую физиономию в немецкой каске, которая поворачивается в сторону и говорит кому-то: «Hey, Friedrich, ich glaube, dieser russe lebt». Я упоминал, что изучал немецкий, понял, что говорят про меня, мол, русский живой. Так я оказался в плену, а дальше начался настоящий ад, потому что меня эшелоном, в набитой людьми теплушке отправили в один из самых страшных концентрационных лагерей – Освенцим, он же Аушвиц. Вы наверняка слышали о нём, а мне вот «посчастливилось» провести там почти год. До сих пор метку на себе храню.
Он закатал рукав рубашки, и я увидел на его руке ниже локтя слегка выцветшую татуировку в виде пяти цифр.
– Такие татуировки делали только в Освенциме. Каждый раз, как вспомню то время – сердце сжимается. Не дай Бог вам когда-нибудь пережить такое.
Далее Иннокентий Павлович по моей просьбе принялся рассказывать о пребывании в лагере в деталях, на что ушло, пожалуй, больше часа, за это время он ещё успел обслужить мужчину, который пришёл брать в прокат телевизор.
Далее я узнал, что мой собеседник в 42-м принял участие в массовом побеге.
– На одном из участков велись строительные работы, которые выполняли также военнопленные. Тогда-то мы и обратили внимание на то, что весь этот участок, обнесённый ограждением из колючей проволоки, оказался не закрыт с северо-западного угла. Там оставили неогороженное пространство, чтобы доставлять материалы для строительства крематориев. Эту часть территории охраняли лишь эсэсовцы, стоявшие на расположенных поблизости сторожевых вышках. И было ещё одно немаловажное обстоятельство, которое могло бы сослужить беглецам хорошую службу: если на вечерней поверке кого-то не хватало, эсэсовцы отправляли на поиски пропавшего группу из заключённых. Мы решили воспользоваться этим. Приблизительно в последних числах октября мы спрятали труп одного из умерших во время работы узников. Когда его хватились на вечерней перекличке, эсэсовцы отобрали около сотни военнопленных и отправили их на поиски. Опустился густой туман, и стало смеркаться. Оказавшись возле неогороженного участка, мы бросились в сторону постов СС. Большинству удалось через них пробиться, в их числе посчастливилось оказаться и мне.
Иннокентий Павлович снял очки и со вздохом потёр переносчицу.
– Так получилось, что рядом со мной бежали двое поляков. Так мы больше никого из беглецов и не встретили, хотя позже я узнал, что их было немало, и кому-то повезло выжить. Поляки сказали, что пойдут каждый к себе домой, там им найдётся где спрятаться. Я отправился с тем, кто шёл на северо-восток, посчитав, что с человеком., который знает польский, идти через Польшу будет легче. В Люблине мы расстались, и я двинулся дальше в сторону бывшей польско-белорусской границы.
Далее рассказ о том, как уже в районе Слуцка его приютила одна вдова, а через неё он уже вышел на партизан.
– Больше года я воевал в составе партизанской бригады, неплохо воевал, скажу честно. Оттуда наконец-то написал письмо родным (корреспонденцию тогда доставляли по воздуху), и только месяц спустя получил ответ, что родители эвакуированы в Ташкент. Позже выяснилось, что им на меня в начале 42-го похоронка пришла… А затем подошли части нашей действующей армии, партизанская бригада была расформирована, и её бойцы влились в состав 1-го стрелкового корпуса 43-й армии. Вот только оказалось, что и свои могли к стенке поставить. Майор из СМЕРШа – это такая организация…