Второй вариант
Шрифт:
— Извольте рассчитаться, господин! Нехорошо-с!..
Склонив к плечу голову с лоснящимися, надвое разделенными пробором волосами, Степан обмахивался полотенцем. На круглом лице его блуждала полупочтительная, полупрезрительная — ни дать ни взять лакейская — ухмылка. Если бы Журба не знал, что перед ним сын потомственного балаклавского рыбака, он бы мог поспорить с кем угодно, что предки Степана и сам он проходили всю жизнь в трактирных половых — столь естественно держался один из самых доверенных и умелых людей Бондаренко.
Да и сам хозяин «Нептуна» вел
Наконец чиновник ушел.
Бондаренко распорядился:
— Степан, останешься здесь, проследишь за порядком! — и повернулся к Журбе: — Пойдем, Николай.
… В маленькой комнатке без окон сидели за дощатым столом четверо. Один из них был в солдатском френче с погонами. Дружно повернулись навстречу Журбе и Бондаренко. Журба негромко поздоровался.
— Здравствуй, товарищ! — голос могучего, широкоплечего человека перекрывал голоса остальных. Бас у него был еще гуще, чем у хозяина «Нептуна».
Николая поразило, как неузнаваемо переменился Бондаренко за те несколько секунд, что шли они от стойки к комнате: исчезло сонливое выражение лица, не осталось и малейшего следа от недавней вялости; с молодой пристальностью смотрели глаза, силой и уверенностью веяло от всей его крепкой фигуры. Показав Николаю на свободный табурет, тоже сел к столу.
— Значит, так! — сказал Бондаренко, легонько прихлопнув ладонью по столу. И повторил: — Значит, так. Я сейчас буду говорить о вас, если кто с чем не согласен- не перебивать! Потом поправите. С кого начнем?
— Полагается с гостя! — быстро вставил худощавый человек с почерневшим от въевшейся гари лицом.
Журбе показалось, что столь же прочно, как гарь, прижилась на этом лице постоянная усмешка. Складывалось впечатление, будто он ни на минуту не перестает размышлять о чем-то легком, веселом и приятном. «Легкомысленный какой-то», — недовольно определил Журба.
— Опять поперед батьки в пекло? — сказал Бондаренко. — А может, послушает-послушает гость, какие вы есть, да и называться не захочет?
Шутке засмеялись, но сдержанно — умел Бондаренко сообщать людям нужное настроение.
— Значит, с тебя и начнем, — сказал Бондаренко. — Товарищ Ермаков. Работает на железке. Говорит, что жить без своих паровозов не может, но я ему не верю: ломает их почем зря. Полный реестр по этой его линии сейчас не составишь — об этом знают те контрразведчики, что перебывали в Севастополе за два с лишним года.
Есть о чем потолковать с ним полковнику Туманову, но Петр Степанович стеснительный: не захотел с ним познакомиться!
— Я в армии не служил, говорить с полковниками не умею! — усмехнулся Ермаков.
— Оно и видно, что не служил! — ворчливо подтвердил Бондаренко. — Там бы тебя живо отучили встревать, когда говорят старшие! Теперь факт последний, но главный: в партии с марта шестнадцатого…
«Ненамного старше меня, а партиец с дореволюционным стажем! — подумал Журба. — Вот тебе и легкомысленный!..» — Теперь ему все нравилось в Ермакове и улыбчивое лицо тоже.
— Дальше пойдем… — Бондаренко перевел взгляд на немолодого человека с бородкой. — Михаил Михайлович Баринов. Служил на «Пруте». После разгрома восстания был приговорен к пожизненной каторге. Бежал из пересыльной тюрьмы, долгое время жил на нелегальном положении в разных городах. Пять лет назад вернулся в Севастополь. Организовывал боевые дружины, потом красногвардейские отряды.
Следующим был человек с солдатскими погонами. О нем Бондаренко сказал:
— Матвей Федорович Рогожин. По заданию партии вел революционную пропаганду в царской армии, потом — в войсках Деникина. Матвей Федорович — человек тихий, незаметный. Дальше старшего писаря не продвинулся. Взрывов, перестрелок и всего такого за ним нет. Но то, что он делал и делает, для того же полковника Туманова страшней любых взрывов и стрельбы. Он людям глаза открывает на правду. Знает, что который уже год по острию ножа ходит, что если выявят его, пощады не жди! Но работу свою делает. — Чуть помедлив, Бондаренко спросил:
— Кто у нас еще? Ты, Илларион?
— Меня не перепутаешь! — грузно сидящий за столом Илларион добродушно подмигнул Журбе.
— Еще бы! — столь же добродушно откликнулся Бондаренко. — Ты у нас знаменитость!
Уверенный в себе, большой и сильный Илларион вдруг опустил глаза и смущенно вздохнул.
— То-то меня и волнует, что нашего чемпиона ни с кем не перепутаешь! — опять заговорил Бондаренко, — Отменный кузнец. Начальство судоремонтных мастерских на руках бы его носило… когда б поднять смогло. Товарищи уважают. Но этого ему мало. Ему слава нужна.
— Сколько можно! — не поднимая глаз, жалобно пробасил Илларион. — Усвоил уже…
— Раз усвоил — посмеешься вместе с нами, а товарищ должен знать, какой номер ты выкинуть можешь. — И повернулся к Николаю. — Представь ситуацию. Совершен налет на полицейский участок. Получилось не совсем хорошо, поднялась стрельба. Наши-то все ушли, но появилось опасение, что будут искать. Как ты мог заметить, Илларион мужчина у нас видный, Ему бы притаиться и помалкивать. А он… Молчи, Илларион! — сказал Бондаренко, заметив, что тот хочет перебить. — А он пошел на следующий вечер в цирк. За одно это пороть надо, но слушай дальше. Номер там был такой: несколько человек выносят огромную гирю, а силач ее выжимает. Выжал, утер пот, кланяется. Тут и вылазит на арену медведем Илларион. Потоптался, посопел, гирю поднял… Публика — в ладошки. Тогда Ларя хватает за пояс силача, поднимает его и осторожно кладет на опилки. В цирке — рев и стон. Наш чемпион поворачивается, уходит. И, обрати внимание, поклониться не забыл!