Вторжение. Неизвестные страницы необъявленной войны
Шрифт:
Кстати, одной из важных акций Горбачева был роспуск коммиссии Политбюро по Афганистану (равно и по Китаю, Ирану, по стратегическим ядерным вооружениям). Их наличие прежде отражало конкретную ситуацию — неспособность Брежнева следить за всеми проблемами и адекватно реагировать на них.
И еще одно свидетельство, связанное с выводом наших войск — оно принадлежит министру иностранных дел Э. А. Шеварднадзе: [18] «Помню возвращение из Женевы после подписания соглашений об афганском урегулировании.
18
«Литературная газета», 18 апреля 1990 года.
Казалось, я должен был быть счастлив: в страну перестанут приходить похоронки. Будет перекрыт счет смертям и расходам, достигшим 60 миллиардов рублей. Но, несмотря на это, я испытывал глубокую депрессию. Когда товарищи меня спросили, что со мной, я не скрыл, о чем думал: мне тяжело осознавать себя министром иностранных дел, который подписал отнюдь не соглашение о победе. Такое в истории России и Советского Союза случалось нечасто. А еще не давала покоя мысль о людях, которых мы сами же выпестовали, подвигли на революцию, а теперь оставили один на один со смертельным врагом.
В чем он, истинный патриотизм: удовлетворять гордыню государственности, посылая чужих детей на гибель в чужой стране, или в мужестве признания ошибок и предотвращении новых, спасении ребят и восстановлении доброго имени страны?»
Согласитесь, не часто встретишь такое по-человечески откровенное признание политического деятеля высокого ранга. Эдуард Амвросиевич Шеварднадзе, безусловно, тоже является одним из главных участников заключительного акта афганской эпопеи. Его усилия во многом способстовали подписанию исторических Женевских соглашений.
«Хотелось ли вам оглянуться назад?..»
Одному из нас довелось пройти 15 мая 1988 года в первой колонне выходивших из Афганистана советских войск путь от Джелалабада до Кабула.
Д. Гай: Небольшая группа советских журналистов прилетела в Джелалабад 14 мая очень поздно. Приземлились на обстреливаемом аэродроме, да и ночь в офицерской казарме прошла неспокойно.
Поспав часа три, мы поднялись по команде и вышли на гарнизонный плац. Несмотря на раннее утро, было жарко, субтропики давали себя знать.
У наспех сколоченной трибуны расположились наблюдатели ООН в военной форме и малиновых беретах — все с фото- и кинокамерами, готовые запечатлеть на пленку исторические кадры. Пытаюсь заговорить то с одним, то с другим — кроме общих фраз, никакой информации, никаких оценок. Индус, у которого вместо берета чалма, прямо говорит: «Наш статус не дает права делать политические заявления»… Не дает, так не дает.
За трибуной с тыльной, невидимой стороны — столы с бутербродами, овощами и ледяными жестяными баночками «Си-си» — прохладительным напитком голландского производства. Сухая колбаса, формовая ветчина, сыр — здесь в гарнизоне этого сроду не видели. Исключительно для высоких гостей расстарались интенданты.
По примеру других кидаю в заплечную сумку несколько баночек «Си-си» — в дороге наверняка будет мучить жажда. Знал бы я, что часа через три ледяное содержимое банок превратится в крутой кипяток, обжигающий нёбо, и никакого облегчения не принесет, скорее наоборот…
На плацу у бэтээров выстроены мотострелки части полковника Ю. Старова. Они покидают войну первыми. То-то, наверное, рады. Но нет улыбок, лица будничные, усталые. До конца ребята, видать, не осознают свою причастность к большому событию.
Митинг. На трибуне — военные: советские и афганские седобородые старейшины, все чин по чину. Начальник гарнизона полковник В. Авласенко четко отдает рапорт представителю командования. Слово предоставляется секретарю Нангархарского провинциального комитета НДПА и командиру афганской пехотной дивизии, потом к микрофону подходят с листочками заранее написанного текста наши солдаты, кавалеры медалей «За отвагу» — разведчик и механик-водитель. Слова у всех хорошие, правильные, воспевающие интернациональный долг.
Оркестр заиграл «Прощание славянки», и первые бэтээры, наполнив грохотом плац, двинулись в 150-километровый путь. Я на машине, входящей в первую пятерку. Рядом, на броне, четверо автоматчиков. Трясет, но не сильно, главные испытания — впереди.
…Первые, самые сильные впечатления — как нас провожают. Стоящие на обочинах люди улыбаются, машут, что-то кричат. Различаю: «Шурави бурубахай!» («Русские уходят!»). Босоногие вездесущие ребятишки буквально лезут под колеса, кидают нам цветы — живые и искусственные, нанизанные на тоненькую проволочку. Кинут цветы и тоненько так, привычно-заведенно на русском: «Дай, дай, дай, дай, дай…» Возвращаем им цветы, довольны, хохочут, снова бросают их на броню и снова: «Дай, дай, дай…» Род игры, забавы. Впрочем, почему же забавы? Так они выклянчивали у наших солдат все, что можно выклянчить. Все девять лет.
Ловлю букет изумительных махровых гвоздик, один цветок ломается, жалко выбрасывать, и я вдеваю остаток стебелька в карманчик куртки. Цветок оказывается в аккурат на сердце.
Средних лет афганец в залатанных брюках и галошах, белозубо улыбаясь, забрасывает к нам арбуз. И какой, килограммов на десять, не меньше.
— Не ешьте, может быть отравлен, — не то советует, не то приказывает майор, который отрекомендовался корреспондентом какой-то радиостанции, вещающей из Кабула.
На секунду задумываемся. Эх, была не была, и вонзаем лезвие ножа в сочно хрустнувшую корку. Арбуз — объедение, уминаем его за обе щеки. Только майор отказался есть — держит фасон.
И все же самое поразительное — лица афганцев. Ни одного злого, мстительного, жестокого. Нет, это мне не примстилось — я внимательно вглядываюсь в тех, кто стоит или сидит у придорожных арыков и машет нам вслед. Лишь сидящие на корточках белобородые старики изредка отводят взор при виде наших ответных приветственных взмахов руками. Отводят взор — но не сжимают кулаки и не кричат бранное.