Вторжение
Шрифт:
Немцы пощадили: не стали топить беглых английских солдат в проливе. Гитлер как бы намекал мятущемуся Черчиллю: не тревожься, твои войска не трону, я даже издал строжайший приказ остановиться перед Дюнкерком, но попомни — не мешай мне разделаться с французами, а потом идти на Восток.
Германские танки из Дюнкерка повернули на Париж. Город был объявлен открытым. Парижские министры набивали чемоданы золотом, бриллиантами, акциями и на лимузинах мчались на юго–запад Франции. Маршал Петен обещал им создать независимую автономию или, в крайнем случае, помочь сесть на пароход и податься в колонии. Но многие из министров
Катастрофа Франции завершилась в Компьенском лесу. Сюда приехал Гитлер, с ним неразлучный оруженосец Кейтель. Пока искали, кто может подписать акт о капитуляции Франции, германские правители забавлялись. Пили французские вина, кто–то пытался играть на пианино; не беда, что походный инструмент расстроен… Наконец привели генерала Хютцингера. Он представлял Францию. Церемония происходила в том же Компьенском лесу и в том же салон–вагоне, где почти четверть века назад битые немецкие генералы подписали акт о капитуляции Германии. Роли меняются: на месте некогда разгромленных и покорных немцев теперь стояли, склонив головы, побежденные французы.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Германская империя разбухала. Подобно гигантскому осьминогу, она охватила своими щупальцами многие страны и земли Европы. Этот осьминог всасывался в воды Атлантического океана, одна часть его щупалец лежала вдоль франко–испанской границы, другая простерлась на восток, вплоть до советского Бреста.
Чем шире раздвигались пространства империи, тем все больше шалели от радости немцы.
В летние дни 1940 года Берлин закатывал шумные военные торжества. Депешами, короткими приказами, отбиваемыми на телеграфных лентах, срочно сзывали в столицу утомленных в походах, но чувствующих себя вселенскими победителями генералов, которые и ходить–то стали иначе — задрав кверху голову, никого и ничего не видя.
Вскоре после поражения Франции — на 19 июля — было назначено заседание рейхстага. Туда пригласили многих генералов. Мчались они в курьерских поездах, летели на самолетах из Франции, Польши, Венгрии, Болгарии, Румынии, Норвегии, Дании…
Собрался цвет германского воинства. И Гитлер, кому принесли они лавры победы, не жалел для генералов ни наград, ни званий. Перед тем как выступить в рейхстаге, фюрер присвоил высшие звания многим генералам. Фельдмаршалами стали Кейтель, Клюге, Рунштедт, Браухич… Гудериан, или, как называли его, быстроходный Гейнц, получил звание генерал–полковника.
Когда со званиями покончили, в имперскую канцелярию внесли ящики с орденами. Тут же к парадным мундирам привинчивали железные кресты с серебристыми ободками, золотые Дубовые листья, Рыцарские мечи.
Пока раздавали ордена, Гитлер нетерпеливо похаживал по кабинету, порой останавливаясь в углу возле глобуса.
Чинно выстроившиеся вдоль стен фельдмаршалы и генералы не сводили глаз с фюрера. Каждому хотелось, чтобы он смотрел не куда–нибудь в сторону, и даже не на соседа, а именно на него. Перехватить хоть бы мимолетный взгляд фюрера почиталось за высокую честь.
Не дождавшись, пока нацепят всем ордена, Гитлер решительно прошел через залу. Потайная дверь вела в сад, и через нее фюрер
Спустя некоторое время он произнес речь; как всегда, бурно говорил о нации, чистоте германской расы, о третьей империи, которая наконец–то стала великой и непобедимой…
После выступления фюрера заседание прервалось. Депутаты рейхстага и военные поднялись и покинули высокий гулкий зал. Многие облепили широкие окна, а некоторые спустились вниз, на каменные плиты парадного входа. Площадь тонула в тяжелых полотнищах знамен и флагов. Строгие квадраты воинских колонн шествовали под грохот барабанов и пронзительные звуки флейт. Батальон знаменосцев прошел со знаменами вермахта.
Обступив здание рейхстага, обыватели безумствовали. Кому–то с улицы показалось, что вон там, на балконе рейхстага, у огромного глазастого окна стоит человек с продолговато–сухим лицом и щеточкой усов под самым носом. Прибой голосов как бы на миг откатился, затих, чтобы снова хлынуть шумной волной, но в этот миг безумный женский голос опередил:
— Хайль Гитлер! Хочу фюрера!
Ожидаемая волна приветствий не подкатилась, точно уступила этому женскому похотливому голосу. Обыватели неожиданным своим молчанием как бы хотели доставить фюреру удовольствие, чтобы он услышал это, никого не смутившее, желание немки. И, будто соперничая с ней, другие берлинки стали наперебой кричать:
— Хайль Гитлер! Хочу ребенка от фюрера! Хайль Гитлер!
Эрих фон Крамер, офицер по особо важным поручениям у фюрера, только что получивший чин полковника, стоял сейчас возле колонны, держа под руку фрау Гертруду. Она склонила белокурую голову на плечо мужа и громко прошептала:
— Я тоже хочу… фюрера…
— Это же неприлично, Гертруда! — всполошился Эрих.
Гертруда бросила на него злой взгляд. На лице ее вмиг проступило еще больше веснушек.
— В чем ты находишь неприличие? В чем? — настойчиво повторила она. Как будто не знаешь, обожать нашего фюрера — долг каждого немца.
Эрих огляделся вокруг и, боясь нечаянно быть подслушанным агентом гестапо, смолчал. А глаза Гертруды были непроницаемы. Она ждала ответа. И, не желая обидеть ее, Эрих улыбнулся, принужденно кивнул. "В конце концов это только выражение преданности фюреру. Ей же не удастся исполнить желание", — подумал Крамер.
А женщины продолжали выкрикивать свое, пока их голоса не заглушили поплывшие над площадью мощные звуки оркестра.
Мимо Крамера, слегка задев его плечом, прошел генерал–полковник Гудериан. Близко знающие друг друга, они обменялись взглядами и после общепринятых приветствий разговорились.
— Так где же теперь судьба нас сведет? Куда направим колеса? спросил Гудериан, для которого хоть малейший намек приближенного фюрера был верным прогнозом.
— Не терпится, дорогой Гейнц? — в свою очередь спросил, улыбаясь, Крамер.
— На военных мирное стояние действует разлагающе.
— Мы это учитываем. Да–да, учитываем… — отвечал полковник Крамер неопределенно.
Простившись кивком головы, Гудериан направился к стоянке автомобилей, сел в свою бронированную машину, в которой он колесил не только по полям войны, но и демонстративно приехал с фронта в Берлин, как бы давая понять, что броня, танки, за которые он так ратовал, восторжествовали.