Вторжение
Шрифт:
По приказанию Гендерсона в этот момент Чемберлен выразил "удивление и негодование". Видимо, он не был подготовлен к столь откровенной бессовестности и наглости фюрера.
В гостиницу "Петерсберг", отведенную для английской делегации, Чемберлен ушел удрученным, не зная, как унять аппетиты Гитлера. Эта гостиница стояла на возвышении, из окон открывался широкий вид на долину Рейна. И пока жил в ней Чемберлен, по долине грохотали немецкие танки и тягачи, двигались железнодорожные эшелоны с зенитными орудиями и пулеметами. Конечно же, это для устрашения силой. И Чемберлену было явно не по себе.
В то же время по другую сторону Рейна, в гостинице "Дрезден", Гитлер диктовал грубый ответ Чемберлену на его запрос, будет ли немецкий канцлер придерживаться
— Я знаю мистера Чемберлена. Он сдастся, — сказал Гитлер, подавая ему письмо.
— Разумеется, мой фюрер, — кивнул Риббентроп и не преминул вспомнить одну из своих первых встреч с англичанами. Когда это было? Уже давно, летом 1935 года. Германия тогда еще задыхалась под бременем Версальского договора, хотя втайне и готовила себя к войне. И вот Риббентроп со своими коллегами отправился в Лондон. Ему надо было заручиться поддержкой Англии в строительстве военно–морского флота. Переговоры начались в старинном кабинете адмиралтейства. По одну сторону стола восседали немцы во главе с Риббентропом, по другую — англичане: заместитель министра Крэйчи со своими приближенными. Во время разговора гости обратили внимание на небольшую стрелку, укрепленную на стене. Стрелка приметно колебалась.
— О, это наш знаменитый флюгер! — похвалились англичане.
Оказывается, еще в эпоху парусных судов адмиралтейство, ни к кому не обращаясь, точно узнавало направление ветра. Для этого флюгер, укрепленный на крыше адмиралтейства, был соединен со стрелкой в зале, и английские адмиралы были всегда прекрасно осведомлены, куда дует ветер.
— Мой фюрер, вы помните, нам тогда без особого нажима удалось заключить морской пакт… Мы получили право строить военные корабли, подводные лодки, не уступающие по тоннажу флоту Британской империи. Думаю, что и Чемберлен понимает, куда дует ветер! — добавил, улыбаясь, Риббентроп.
Да, Чемберлен понимал, но для отвода глаз упрямился. Обратно в Лондон он возвращался очень раздраженный и встревоженный. Буквально на другой день кабинет министров объявил о приведении флота в боевую готовность. Военная лихорадка охватила и Францию — здесь было взято под ружье полмиллиона резервистов.
В Берлине эта возня никого не пугала: отсюда грозили войной.
Тогда же, в беспокойном сентябре, Чемберлен написал Гитлеру пространное любезное письмо, доказывая, как нехорошо воевать, когда ему ведь и без войны все дают. Сэр Горас Вильсон, коему английский премьер поручил отвезти письмо лично Гитлеру, прибыл в Берлин. Но тут возникла новая помеха: "…лишь с трудом можно было уговорить г. Гитлера выслушать письмо Чемберлена", как об этом свидетельствует в своих воспоминаниях Гендерсон. Дело в том, что Гитлер не пожелал сам прочесть письмо. Его пришлось упрашивать послушать. Во время чтения, не дослушав до конца, Гитлер вдруг встал и воскликнул: "Нет никакого смысла вести дальнейшие переговоры!" — и удалился из комнаты.
Посланцы Чемберлена были до крайности удивлены: такое теплое письмо и не хочет слушать!
На другой день все же уговорили Гитлера дослушать письмо до конца. Потом, когда Вильсон пытался затеять беседу, фюрер вышел из себя. Несколько раз он повторил: "Я разгромлю чехов!" Переводчик Шмидт перевел эту фразу на английский язык, и глагол "разгромить" произнес тоже с особым, пронзительным, ударением.
Кстати, не один Гендерсон, но и другие дипломаты уловили эту странную манеру: немецкие переводчики не говорили ровным голосом, а принимались как–то неестественно визжать, рычать и голосить всякий раз, когда доходили в своем переводе до тех фраз, которые только что выкрикивал сам фюрер. Так было заведено для пущего запугивания своих противников. Тогда же, во время беседы, Гитлер заявил, что если Англии и Франции угодно воевать, то он, Гитлер, готов. "Сегодня вторник, в будущий понедельник мы будем в войне с вами".
Вильсон поспешил в Лондон. Выслушав рассказ о разыгравшейся
Съехались в Мюнхен, Совещания велись в Коричневом доме при закрытых дверях. Французы и англичане сидели за столом с потускнелыми и грустными лицами. Их настораживали военные притязания немцев. Вчера прибрали к рукам Австрию, сегодня требуют отдать Чехословакию, а что будет завтра? В Европе не так уж много стран, чего доброго и до Франции доберутся, до Британских островов…
Нет, Чемберлен и Даладье должны показать свою твердость. Нужно прощупать почву. И если Гитлер, по обыкновению, начнет угрожать, то этим он только усложнит дело и внесет раскол в западный мир. Даладье убежден, что французская армия сильнее немецкой, а флот Великобритании был и остается господствующим на морях.
Так чего же хочет господин Гитлер?
Вот он встал, заговорил о всемогущем боге, который вверил ему, фюреру, империю и судьбу немцев. Нет, не только Германскую империю. Он прямо заявил, что волей провидения он стал канцлером, чтобы защитить западные страны от тирании с Востока…
Неподвижно сидевший Чемберлен пошевелился. Вздохнув, он мысленно перекрестился и не заметил, как рука непроизвольно дотронулась до груди… В этом жесте Гитлер уловил выражение согласия и, потрясая кулаками, заговорил о красной опасности, о революционном брожении рабочей черни, о большевистской России, которая, если ее не остановить, может пожрать всю Европу.
— Поверьте, господа! — чуть не вскрикнул Гитлер, взглянув полными страдания глазами в потолок. — Цель моей жизни, дарованной Германии, направить свои усилия и великую империю на уничтожение красной опасности, надвигающейся на европейскую цивилизацию с Востока… Чехословакия нужна мне как свободный коридор. В нужный час я замахнусь и нанесу такой удар, от которого большевики не смогут и опомниться. Драиг нах Остен — вот смысл моей борьбы!
Старый Чемберлен выпрямился и, посмотрев на французского премьера, кивнул ему головой. Даладье в свою очередь выразил на лице успокоение и даже слегка улыбнулся. Гитлер еще долго говорил, но те мысли и идеи борьбы, которые он выражал, уже не занимали гостей.
Переговоры, которые велись в строжайшем секрете и надолго оставались тайной Коричневого дома, закончились около двух часов ночи.
В свои столицы Чемберлен и Даладье въезжали, как триумфаторы. Еще бы! Чемберлен вез домой скрепленную им и Гитлером декларацию: "Мы, германский фюрер, имперский канцлер и британский премьер–министр… согласились в том, что вопрос об англо–германских отношениях имеет первостепенную важность для обеих стран и для всей Европы. Мы считаем, что соглашение, подписанное вчера вечером, равно Как и англо–германское морское соглашение символизируют волю обоих наших народов никогда впредь не воевать друг с другом".
Во Франции встречали Даладье овациями, восторгались, Что он избавил свою страну от страшной военной опасности. Восторги эти не имели границ, и в честь Даладье даже решено было выбить медаль.
Только об одном миротворцы умалчивали — о проданной несчастной Чехословакии. Оттяпав Судетскую область и пограничные районы, немцы вовсе не собирались унять свой аппетит. Гитлер потребовал приезда в Берлин нового чешского президента Гаха и министра иностранных дел Хвалковского. Но теперь фюрер и его министры Геринг и Риббентроп видели перед собой не представителей независимой республики, а вроде бы подсудимых, которым заранее уготован смертный приговор. Гитлер грубо заявил им, что сейчас не время для разговоров. Он вызвал их лишь для того, чтобы получить от них подпись на документе о том, что Богемия и Моравия включаются в состав Германской империи. "Всякий пытающийся сопротивляться, — заявил им Гитлер, — будет растоптан". После этого Гитлер поставил свою подпись на документе и вышел.