Вторжение
Шрифт:
Обернувшись, отец метнул по кустам глазами.
— Где?
— А вон след…
— Ну-у, это он метки по себе оставил, — усмехнулся отец, разглядывая следы. — К тому же старые…
Шли дальше. В волнении Николай Григорьевич слушал тишину. Правее гряды обындевелого леса лежало болото. По нему, переваливаясь, устало брел охотник. Подходя, Шмелев узнал в нем знакомого Громыку, и оба они, сойдясь, облобызались, как старые приятели.
— И хлопца взял? — обрадовался мальчишке Громыка. — Ну, гляди, каких я тетерок словил, — и он снял заплечный мешок, вытряхнул на снег двух черных косачей. Алеша как увидел птиц,
— Где вы их поймали, дядя? — спросил Алеша.
— А вон в пуще, — показал рукой на дальний лес Громыка. — Прямо грудками снег пашут.
Алеша перевел завистливый взгляд на отца, помрачнел.
— Эх, а мы ходим зря. Пойдем в пущу!
— Нет, Алеша, нынче уже не будет охоты на тетерева, — сказал Громыка, чем еще больше огорчил мальчика.
— Почему? — скривил он губы.
— Пуща хоть и велика, да тетеревиных лежек мало. Одну я знаю на вырубке, а другую — в болоте. — Громыка взглянул на Николая Григорьевича и сокрушенно добавил: — И чего весть мне не дали? Я бы сразу и повел к их спальням.
— У них спальни есть? — удивился Алеша, и, по глазам видно было, не терпелось ему поглядеть.
— Выбирай себе косача, — предложил Громыка. — Ну–ну, смелее!
Алеша колебался, в смущении свел темные брови и отвернулся. Громыка взял его за руку и заставил взять крупного, с завитками на хвосте, тетерева. Мальчик весь просиял, долго разглядывал косача, перебирал тугие перья, прежде чем положить его в рюкзак.
Охотники удалялись от пущи. Когда шли через болото, Громыка остановился возле кустов можжевельника, показал на лунки, вырытые в снегу. Это и были тетеревиные спальни. Одна ямка, осыпанная внутрь, была похожа на след копыта; покормится тетерев можжевельником или березовыми почками, пояснил Громыка, потом сложит крылья и падает прямо в рыхлый снег, проползет немного в снегу, сделает себе отдушину и ночует преспокойно.
— Тише! Я поймаю! — шепотом предупредил Алеша и стал красться, затаив дыхание. Шагах в пяти от него был подозрительный бугорок, и мальчик прыгнул на него, распластался на снегу, потешно обхватив руками разворошенный снег.
Громыка покатился со смеху.
— Братка, да они же переночевали, — сказал он, потирая слезившиеся от смеха глаза, — и убрались в пущу. В самую глубинку.
Болото скоро кончилось. Показалась дорога, петлистая и наслеженная. Она поднималась на изволок и вела через поле в деревню. Местами на бугорках ветром сдуло снег, обнажилась талая, сладко пахнущая зелень озими.
Николай Григорьевич знал, что зеленя — самая лакомая приманка для зайцев; предложил сделать заход, чтобы прочесать поле. Условились держаться порознь, хотя и не дальше ружейного выстрела. Громыка взял с собой Алешу, пошел сбоку дороги, обсаженной молодыми березками. Тем временем Николай Григорьевич, держа ружье на взводе, зашагал прямиком через поле. И хотя резиновые сапоги хлябали и в них трудно было двигаться, Шмелев шел бодро, чувствуя, что от нетерпеливого ожидания несет его, как на крыльях.
В ложбине на снегу показался четкий след. Шмелев окинул глазами ложбину, норовя раньше, чем поднимется заяц, отыскать лежку. Но поле словно прикорнуло в зимней
По всем приметам, лежка его близко. Но где? Может, вон под теми кочками, в березняке? Нет, там только что прошли Громыка и Алеша. И вдруг ему показалось, что одна бурая кочка как бы вздрогнула, взметнулась снежная пыль.
Весь на виду, понесся заяц сбивчиво. Николай Григорьевич ловко вскинул ружье, и его палец коснулся металла. Тишину вспорол выстрел. Заяц раза два прянул ушами, пошел дальше. Шмелев хотел накрыть вторым зарядом и огорчился: крупный, с рыжими подпалинами заяц уходил.
Шмелев бросился вдогонку. Шагах в ста от него заяц остановился и, будто дразня, поводил трубчатыми ушами. Второй выстрел, кажется, не достал его. Шмелев на ходу переломил ружье, чтобы перезарядить, но, как нарочно, бумажный патрон заело в стволе. И пока он пытался выдернуть патрон, заяц сорвался с места, виляющими подскоками отбежал и опять присел. "Подранок", — подумал Николай Григорьевич. Но заяц не дал ему приблизиться, снова вскочил и ошалело бросился вдоль чернеющей борозды. "Ух, черт, уйдет!" — мелькнуло в голове. В азарте Шмелев сбросил на бегу один сапог, другой… Портянки сами собой размотались, и, оказавшись в носках, он побежал легко и быстро.
Кое–как удалось втолкнуть назад застрявшую гильзу. Потом он сдернул застежку патронташа и, выхватив свежий патрон, торопливо зарядил один ствол. Тем временем заяц, припадая на заднюю ногу, вяло одолел еще с десяток метров, избоченился, скосил на охотника огнисто–пугливые глаза. Оглушаемый ударами сердца, Шмелев даже не услышал, как раздался выстрел. Потом тихо, совсем уже не спеша, пошел к своей добыче.
Заяц лежал на мерзлой земле, судорожно бился и кричал пронзительно–тонким голосом. В этом крике вдруг явственно послышался Шмелеву плач ребенка, и он, чтобы не слышать этого голоса, отвернулся и отошел.
— Ого, какой! И не поднять! — услышал он голос Алеши и оглянулся. Радостно возбужденный сынишка поднес и положил к его ногам зайца, который теперь казался необычайно вытянувшимся. Это был старый, широкогрудый, усатый, с темной полосой вдоль спины русак. Задняя нога у него была откинута, и на ослепительно–белый снег стекали рдяные капли крови.
— Скорее убери его, сынок! — коротко бросил Шмелев, не любивший глядеть на кровь.
Громыка хотел поздравить Николая Григорьевича с добычей, но увидел на его лице бледность, встревоженно спросил:
— Что с вами?
— Так… ничего… Отойдет, — глухо ответил Шмелев, потом надел принесенные сыном резиновые сапоги и медлен но, устало побрел на дорогу.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Всякий человек верит в свои убеждения.
У одного эта вера идет от ума, у другого — от сознания собственной власти. И те и другие считают себя правыми и, сталкиваясь друг с другом, редко когда примиряются. Человек, наделенный умом, глубоко преданный делу, которому отдает себя, никогда не уступит своих позиций, но и не обидит другого. И, наоборот, тщеславный, самолюбивый, как правило, не одаренный умом, но мнящий себя всесильным прибегнет к любым средствам, чтобы утопить другого, а самому подняться.