Вторжение
Шрифт:
— Да, да, зачем напрасные лишения?.. Закалять организм? Но разве это закалка, когда люди не знают, ради чего это делается. Вы так можете загубить и себя, и вот их…
— Что поделать? — передернул плечами Семушкин.
— Лопаты, топоры имеете?
— Имеем.
— Тогда совсем не понимаю вас, — развел руками Иван Мартынович. — Как можно держать топоры и не чувствовать себя дровосеками? Живо поднять бойцов и строить жилье!
Сказано это было так громко, что красноармейцы невольно повставали: некоторые сняли с себя плащ–палатки, другие поспешили за топорами и лопатами,
— Да, да, не смейтесь. Самые настоящие домики из снега, — заметил Гребенников. — В финскую кампанию мы делали их так… — Он взял лопату, воткнул ее четырежды в снег, подрезал его снизу и приподнял белый и граненый, похожий на кирпич пласт.
— А можно делать углубления прямо в снегу, — заметил подошедший Алексей Костров. — Мы еще в детстве их рыли.
Бойцы понимающе делятся на группы. Одни, выбрав твердый покров снега, нарезали квадраты, другие подносили еловые ветки.
Гребенников в паре с Семушкиным носил снежные глыбы. Таскать пришлось много, кажется, рубашки даже взмокли, а лица заиндевели. Порой Гребенников останавливался, потирал руки, обрадованно говорил: "Эх, и толково получается".
Он позвал Бусыгина, попросил взбодрить костер, поставить чай и снова взялся за дело. Он не ходил, а бегал, как бы призывая всех работать быстро. Потом так же споро укладывал снежные кирпичи. И на глазах вырастал дом: уже возведены стены, сверху положены жерди, ветки и на них пласты снега — так будет теплее!
— Славно получается. Как это я сразу не решился? — пожалел Семушкин.
— Ты будь себе на уме, — отвечал Гребенников. — Солдат — он такой… учи, требуй — не обидится. А проявишь заботу, и, честное слово, как отца будет почитать.
— По себе знаю, — кивнул Семушкин и, помедлив, признался: — Я вот только побаивался… Нагрянет полковник, накричит опять.
— Гнездилов, что ли? Что ему не понравилось?
— Кто его знает. Взъелся, как… Ноги мои не нравятся.
Свечерело. Метель, кажется, унялась, лишь изредка ветер шевелил, перекатывал возле елей седые космы снега. Только не сдавал, крепчал мороз. А в снежном доме почти не чувствовалось холода: стены обложены еловыми ветвями, пол тоже из веток, и так сильно пахнет смолой, будто весна пришла.
— Чудно! — говорит молодой боец. — Кругом зима, а тепло. Вроде бы снег греет.
— Известно, — ответил Бусыгин. — Возьми зверя, зайца, положим. Недаром в снегу спит. Снег–то, если к нему приноровиться, тоже тепло сохраняет.
— А вы, видать, лесной житель, — заметил Гребенников.
— Сибиряк, товарищ комиссар, — ответил Бусыгин.
Потрескивали в костре ветки. Костер маленький, разложен прямо на снегу у входа, а тепло дает — хоть снимай гимнастерки. Бусыгин вынул кисет, хотел закурить, но спохватился: нет бумаги, и затолкал кисет в карман.
Гребенников вспомнил, что у него в боковом кармане лежат тонкие листы бумаги, те самые, что передал ему Гнездилов. Вынув, пробежал глазами и усмехнулся: голая инструкция, мертвые слова…
— Берите, бумага самая подходящая, — подал Гребенников.
— Закурите и вы
— Спасибо, неохота. Вот чайком побалуюсь…
Бусыгин тотчас снял с треноги котелок, достал из ранца чай, сахар, потом налил полную кружку и подал комиссару.
Время было позднее, но никто этого не замечал. Бойцы сидели на обрубке бревна, лежали на полу, на еловых ветках, и пламя костра выхватывало из темноты их лица, то смеющиеся, то молчаливо–сосредоточенные. Каждому хотелось услышать что–то необыкновенное или самому вспомнить такое, чем, может, никогда ни с кем не делился. Только один Алексей Костров сидел в сторонке, держа в руке погасшую папиросу. Заметив это, полковой комиссар спросил:
— Чего такой невеселый, Костров? Не приболел?
В ответ Костров покачал головой.
— У него своя болезнь, — усмехнулся Бусыгин. — По женскому вопросу… Не пойму, зачем только люди сходятся, а потом терзают себе души!
— А в чем, собственно, дело? — полюбопытствовал Гребенников и опять поглядел на Кострова участливо и выжидательно.
— Молчит, товарищ комиссар, письма не шлет, — угрюмо ответил наконец Костров и добавил, желая как бы оправдать ее: — Может, по причине заносов. Неделями, бывало, лежала почта…
— Женщин надо в руках держать, — перебил Бусыгин.
— Вот если бы можно было это делать на расстоянии, — сказал капитан Семушкин и рассмеялся.
Гребенников понимал: нелегко Кострову, страдает парень. Он отпил глоток чаю, отставил кружку и свел разговор к шутке.
— Один товарищ поступал так. С женой–то он, поди, лет двадцать пять живет. Мир и лад между ними. Раз спрашиваю его: "Неужели никогда не ссорились?" — "Нет", — хвалится он. "Как же вы этого добились?" — "О, секрет семьянина, — отвечает и вполне серьезно рассказывает: — Тогда мы только поженились. Помню, едем из загса на своей лошади. Старая была лошаденка, еле ноги волочила. И вдруг споткнулась. Я, то есть товарищ этот, — поправился Гребенников, — громко произнес: "Раз!" Проехали немного, и опять лошаденка споткнулась, и я более строго: "Два!" Наконец, третий раз споткнулась. Я выхватил наган и пристрелил клячу… Проходит время, медовый месяц наш кончился… И вот однажды жена, чем–то недовольная, зашипела на меня. Я ей говорю внушительно: "Раз!" Она не поняла и еще больше шипит. "Два!" — ей по всей строгости. Она взглянула на меня, и глаза у нее от страха повылазили. Видно, вспомнила про лошадь. С той поры такая ласковая да пригожая стала…"
— Вот так иные поступают, — добавил Гребенников и насупился. — Но я думаю, не строгостью нужно брать, а внимательностью. Женщина, она как воск, пригрей ее — и расплавится.
Помолчали. Кто–то вздохнул, кто–то закурил цигарку и, поперхнувшись дымом, закашлялся.
— Сам я немножко виноват, — переждав минуту, проговорил Костров.
— Возможно, — согласился Гребенников. — А как она характером?
— Кто ее знает, свыкнуться мы как следует не успели. Едва поженились, как в армию взяли. — А про себя Костров подумал: "Оставил ее, молодую… Может и загулять". Следя за его потускневшим взглядом, Бусыгин словно угадал его мысли: