Вторжение
Шрифт:
"А каково бойцам там, в лесу?.. Наверное, вот так же клянут погоду. Сидят, поди, и оттирают окоченевшие руки. В такую погоду и костра не разведешь. И почему только они должны страдать, терпеть лишения? Чем они хуже меня, Гребенникова?" Подумав так, Иван Мартынович с неожиданной решимостью сказал водителю:
— Ты вот что… поезжай обратно. А я пойду.
— То–ва–а-рищ комиссар, — начал было водитель, но Гребенников перебил:
— Нет, нет…
Водитель смолк, знал: не переубедить.
— Тогда хоть возьмите мои валенки…
Машина, барахтаясь в снегу, медленно
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Много лет Шмелев жил в Ленинграде и теперь снова приехал сюда в отпуск из глухоманного лесного края. Он дивился всему, что было знакомо и дорого, но уже понималось по–новому, рождало сложные чувства радости и душевного смятения.
Дни в эту пору необычайно короткие, и если летом, во время белых ночей, люди отвыкают от темноты, то теперь даже днем город освещался, и Шмелев, вместе с женой Екатериной Степановной бродя по площадям и улицам, видел, как сквозь туманную хмарь вонзился в небо подсвеченный косыми лучами негреющего солнца шпиль Петропавловской крепости. И эта крепость, и дышащая подо льдом Нева, и кованая вязь перил на мостах, и Зимний дворец с изумрудно–зелеными, как озимь, стенами, и мятежный. Петр, скачущий на медном коне, — все, решительно все вызывало в его душе гордое поклонение.
Оглядывая город, Шмелев испытывал несхожие, но одинаково волнующие чувства. Серые громады зданий, тяжелые мосты через Неву, низкое небо и сам воздух, словно бы наполненный тяжестью, — все придавало городу суровое, почти угрюмое мужество.
По вечерам, невзирая на промозглую сырость, люди гуляли по туманным улицам и площадям, по гранитным набережным, вдоль капризно вспухшей Фонтанки. И казалось, все им нипочем: ни эта сырость, ни ветры, дующие из каждого переулка. Проходя через Неву, Шмелев остановился возле каменно–хмурого Нептуна, подвел жену к перилам, и они долго стояли, глядя вниз, на спокойные полукружья спуска.
— Катюша, видишь? — подмигнул он, обращая ее внимание на прижавшуюся к обледенелой каменной стенке молодую пару. — И холод не берет!
— Тише, не пугай, — улыбнулась она темными глазами.
Они свернули с моста и пошли вдоль набережной.
— А помнишь этот подъезд? — кивнул Шмелев на глубокую арку, ведущую во двор высокого дома.
Катя с недоумением пожала плечами.
— Неужели забыла? — допытывался Шмелев и тихо усмехнулся: — Помнишь, как мы поднялись на самый верхний этаж и ты сказала: "Ой, жалко, как мало этажей!"
— Будет тебе! — ущипнула его за руку Екатерина Степановна. И, сама того не ожидая, вдруг ощутила, как в жарком волнении забилось сердце и память унесла ее далеко–далеко в прошлое…
Повиделось: идет она по Петрограду. И не одна, а с Колей Шмелевым. Со стен домов свисают обрывки воззваний, телеграфные столбы в витках порванных проводов. Хрустит под ногами битое оконное стекло. Только вчера взяли Зимний дворец. Пало Временное правительство. А сегодня по туманному городу патрулируют
Она еле поспевает за Шмелевым. Ей очень хочется, чтобы он был с ней ласковее, хотя бы взял ее под руку. Но Шмелеву нельзя, он весь в пулеметных лентах и строг до неимоверности, даже скулы заострились. Поэтому идти так, как этого хочется Кате, под руку, совсем не время, совсем некстати.
Чего уж там — заважничал Шмелев! Надел кожаную куртку, обвязался своими пулеметными лентами, и ему теперь не до любви.
У него только и думы — умереть за мировую революцию. Чудной! Зачем же умирать теперь–то, если власть взяли и такая красивая жизнь обоих нас ждет? Молоденький мой красногвардеец, ты все же побереги себя — для жизни, для труда и, конечно же, для меня, для Катюши…
Припомнила Екатерина Степановна и как подносила патроны во время штурма, и как волновалась за Колю, когда он в открытую перебегал простреленную площадь, и как лепила воззвания на стены домов и заборов, отворачиваясь от ветра с вонючим клеем.
Все, все помнила… И про этажи не забыла…
Северный день убывает рано. Уже стемнело, хотя по времени только–только за полдень. Они свернули сейчас в переулок, стиснутый зеленовато–серыми домами. Шли этим переулком и в ту давнюю пору. И совсем для Кати неожиданно Шмелев тогда завел ее в незнакомый подъезд. Завел храбро, а как очутились наедине, Коля опять притих. Стоит и молчит, будто и впрямь в его положении нельзя дать некоторую волю чувствам. Катя ощущает, как к лицу подступает жар, и думает: "Ну, дорогой Шмелев… Коленька… А что будет, если я тебя поцелую?" Не только думает, а шепчет почти вслух, и Шмелев дергает ее за рукав: "Потише, услышат", — и оглядывается на высокую строгую дверь с медной табличкой. "Мы все–таки не чужие… Чего нам бояться?" — "Хотя бы и так. Не чужие, — нарочито грубовато отвечает он и неловко прикасается губами к ее пылающим щекам. Потом, поднимаясь все выше, они целовались на каждом этаже…
— А помнишь, как потом рассвет встречали на Неве? — угадывая, что думает она о том же, спросил Николай Григорьевич. Она молчала, а он, распалясь воспоминаниями, допекал: — Ну и про пуговицы от пальто не забыла? Как искали…
— Ладно, Коля. Ты меня просто смущаешь, — отозвалась Екатерина Степановна, а по глазам видно — ей это тоже дорого…
С моста они пошли на Невский проспект. Широкий, будто распластанный вдоль реки, Зимний дворец кутался в сырые сумерки. Шмелев вдруг замедлил шаг и сказал:
— Знаешь что, Катюша, поедем завтра за город, и у ленинского шалаша побываем…
— Ты же не раз там бывал. Может, в театр сходим?
— Нет, Катя, все же поедем.
На другой день машина уносила их за город. И скоро перед их глазами потянулись низкорослые ели, песчаные загривки, наметенные ветрами. Дорога шла по берегу Финского залива. Вода как бы наплывала на дорогу. Тускло светило северное солнце.
— Коля, я тут однажды была, — сказала Екатерина Степановна. — Летом комаров — пропасть, и как только Ленин мог работать — не пойму.