Вторжение
Шрифт:
По характеру честолюбивый, Гнездилов не мог простить обиды и уже обдумывал, как бы проучить Гребенникова. "Конечно, силой власти нельзя сразу брать — скользкий путь. Надо как–то осторожно, исподволь… Но, может, Гребенников просто пошутил спьяна? Нет, что у пьяного на языке, то у трезвого на уме. А его надо призвать к порядку", — порешил Гнездилов и, выбивая пепел, постучал трубкой о ракушку, в которой, если поднести к уху, всегда слышался шум, напоминавший морской прибой.
Но месть, как бы она ни была жестока, еще не дает морального удовлетворения, тем
"Что из того, если я с ним тяжбу сейчас затею?" — спрашивал себя Гнездилов, и словно чей–то спокойный, уравновешенный голос отвечал: "Никуда не годится! Ты начнешь его прижимать, а он тебя… И заварится каша. Дойдет до командования округа… Ну, ясно, этим не замедлит воспользоваться и Шмелев… Вызовут на Военный совет, дадут обоим трепку. А потом доказывай, что ты прав… Добрый авторитет годами добывается, а потерять его можно сразу. Нет, надо сначала силу обрести… полную власть! Вот тогда уж меня голыми руками не возьмешь!"
И Гнездилов решил упрятать на время обиду.
Утром, как всегда, Гнездилов пришел на службу рано. Его подмывало вызвать Гребенникова. Он снимал телефонную трубку и снова клал ее на место, ждал, не позвонит ли он сам. Потом наконец не выдержал:
— Гребенникова мне! — зычно произнес Он в трубку. Минуту подождал и вдруг заговорил совсем изменившимся, мягким голосом: — Доброе утречко, Иван Мартынович. Ты что же, батенька, не звонишь и не заходишь? Заглянул бы, дельце тут есть важное. Обкумекать нужно… А? Ну, рад, рад…
Не заставил себя ждать Гребенников — пришел подтянутый, чисто выбритый, отчего заметнее стала ямочка на подбородке. Встретившись с его глазами, Гнездилов добродушно улыбнулся, будто впервые увидел и продолговатую ямочку, и крутой лоб, и темные, с крупными белками глаза.
— Присядь, Иван Мартынович, не к спеху, — предложил Гнездилов и подвинул стул, что с ним редко бывало.
Выдержав паузу, он заговорил:
— Как там в зимнем лагере? Морозы закрутили, беды бы нам не нажить.
— Собираюсь поехать. Велел машину заправить.
— На ночь глядя! Отложи, может, утихнет вьюга.
У Гребенникова отлегло от сердца. "Что это с ним? Вчера вскипел, а сегодня такая вежливость…"
— Нет, Николай Федотыч, откладывать не могу. Думаю, доберусь засветло и там переночую.
— Пожалуй, и я проехал бы с тобой, но дел уйма. За строевую с нас шкуру снимут. Надо тренировать. Придется сегодня же выводить командиров на плац. Да и вот посмотри… — Гнездилов протянул надорванный пакет со следами сургучных печатей. Гребенников осторожно вынул из пакета отпечатанное на машинке распоряжение, и, пока читал, лицо его мрачнело, брови тяжело опускались на глаза.
— Как это понимать?
— Мало понимать, надо делать, — ответил Гнездилов. — Требуют сдать коней, старое вооружение. Скоро, брат, пересядем на стального коня!
— А где этот стальной конь–то?
— Пришлют.
Раздумчиво почесывая
— Странно получается, — сказал Гребенников. — Требуют сдать оружие, а нового не дали. И до какой поры ждать?
— Им виднее. Наше дело выполнить приказ.
— Приказ–то приказом, да вот как бы мы на бобах не остались… Время не то.
— Ах, ты вон о чем, — усмехнулся Гнездилов. — Но бояться этого нечего… Там люди тоже с головами сидят.
— Есть такая поговорка: "На бога надейся, а сам не плошай". Мы порой, сами того не подозревая, неверными действиями себе же вред наносим.
— Какой вред? — Николай Федотович вскинул жесткие, торчащие брови.
— А вот посуди, — продолжал Гребенников. — Иной начальник плесенью обрастает, а мы ходим вокруг него, как возле индюка, и страшимся не то что одернуть, а слово против обронить.
Гнездилов хотел было спросить, кто именно обрастает плесенью, но выжидающе промолчал. Хотя и верил он, что не найдется против него подобных улик, все же уточнять не решился — всякое может брякнуть. В душе он по–прежнему неприязненно относился к Гребенникову. Деланно улыбаясь, он спросил:
— Что же ты предлагаешь?
— Пожалуй, надо в округ написать… А может, прямо и к наркому обратиться…
— По какому поводу?
— А вот по такому, что за сургучными печатями скрыто, — сказал Гребенников и кинул на стол пакет.
— Вопрос этот щепетильный. Взвесить надо, взвесить, — заметил Гнездилов вставая. — Ну, не буду тебя задерживать, поезжай. И построже там… Да, кстати, я разработал мероприятия после инспекции… Возьми с собой. — Гнездилов порылся в папке, подал густо напечатанный текст на тонкой папиросной бумаге.
Гребенников, довольный, что новогодняя история кончилась мирно, порывисто вышел из кабинета.
…Часа через два Гребенников выехал. Погода была обычной: умеренный морозец, легкий ветер заметал в переулки снег, дымком курившийся возле изгородей. Но стоило Гребенникову выехать в открытое поле, как закружилась метель. Тугой, рывками бьющий ветер гнал и гнал по равнине волны снега, переметая дорогу. Потрепанную, дребезжащую "эмку" продувало насквозь; она то непослушно скользила по наледи, то зарывалась в сугробе, и тогда мотор так натужно ревел, что машина дрожала как в лихорадке.
Нельзя было ожидать, что метель скоро утихнет. Гребенников подумал: "Стоило ли пороть горячку — ехать к такую стужу?"
Машина с трудом пробилась до опушки леса, а дальше — ни пройти, ни проехать. Дорогу совсем занесло снегом.
— Проезда нет, товарищ комиссар, — сокрушенно сказал водитель.
— На нет и суда нет. — Гребенников хотел выйти из машины и едва повернул ручку дверцы, как ветер рванул ее и крупинки снега жестко хлестнули в лицо.
— Метет…
— Может быть, вернуться, товарищ комиссар, пока не поздно, предложил водитель. — Иначе пути совсем занесет.