Вторжение
Шрифт:
— Поиграет и остепенится. Вот бы только война не грянула.
— Воевать–то вроде не с кем, — ответил Костров. — С неметчиной у нас лад. Не думаю, что полезут.
— Для кого неметчина, а для нас она теперь добрый сосед, — поправил капитан Семушкин.
— Войны не будет, — добавил Бусыгин и после долгого молчания спросил: — А все–таки скажите, товарищ комиссар, будет или нет война?
Послышался приглушенный смех.
— Чего же ты заклинал, если сам не уверен? — одернул его Семушкин.
— Откуда нашему брату знать?
— Видите ли, договоры — это вопрос большой политики, сложной дипломатии, — медленно, раздумывая, заговорил полковой комиссар. — Наше правительство заключает их с чистым сердцем. Но силу эти договоры имеют тогда, когда и другая сторона честна и не превращает их в фиговый листок. Вы же знаете, как Гитлер топчет договоры. И кто поручится, что сегодня он разделается с малыми странами, приберет их к рукам, а завтра не пойдет против нас? Можем ли мы доверять ему? Нет. Значит, надо готовить себя к трудной, серьезной борьбе!
Умащиваясь на ночь, еще долго говорили бойцы, перебрасывались колкими остротами, вспоминали своих жен, невест и опять же думали о войне…
Постепенно голоса стихали. А зима по–прежнему злилась, бушевала, крепчал ветер, и над всем лесом стоял протяжный, беспокойный гул.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Опять в дорогу, и хлопот полно, и как–то немножко тревожно… Николай Григорьевич, его жена и дети — Алеша, с упрямым вихорком русых волос, Света, еще несмышленая, но умеющая сама заплетать косички и повязывать бант, — небольшая, как и у многих военных, семья Шмелева едет на новое место.
Муторными были сборы. Екатерина Степановна вместе с детьми жила в одной комнате, куда вселились еще во время финской кампании, и хотя знала, что придется уезжать, со дня на день ждала возвращения мужа, все равно приобретала вещи, обставляла комнату новой мебелью. А теперь пришлось многое продать, а то и просто подарить соседям. И все–таки, когда садились в вагон, вещей набралось много, и, внося в купе чемоданы, ящик, в котором был упакован радиоприемник, коробки и свертки, Николай Григорьевич, вспотевший, с взлохмаченными волосами, злился:
— Ох, этот переезд!.. Душу вымотает. Знаем ведь — живем на колесах, а не можем привыкнуть возить меньше барахла.
— Куда уж меньше, Коля? — разводила руками Екатерина Степановна. — Мы и так всю мебель за бесценок отдали.
— А приемник зачем везти? Нельзя на месте купить? А велосипед?.. Просто измотался с этими вещами!
— В вагоне отдохнешь. И чего сердишься? А ты, егоза, не мешай папе. Сиди вон у окна, — отстранила она рукой Дочку, которая поминутно просила подать ей то сверток, то корзиночку.
Света, поджав губы, нехотя отходила к окну, чертила на примороженном стекле елочки, а немного выждав, срывалась с места и бежала следом за отцом, который вносил вещи.
Звонко и далеко в морозном
К нему на колени подсаживается Света.
— Папа, мы скоро приедем?
— Не успели отъехать, а ты уже о приезде. Надоело?
— Ни чуточки! — восклицает дочка и, задумавшись, тянет грустно: Папа, а почему мы киску нашу не взяли? Она теперь плачет.
Совсем неожиданно с места срывается Алешка.
— Что мы забыли! Что забыли!.. — восклицает он. — Папин портрет не сняли. Мама… все торопила!
— И утюг забыли, — добавляет упавшим голосом мать, как будто речь идет о чем–то значительном.
В купе появляется мужчина, полный, в темно–синем френче, в фетровых валенках. Света напрасно убивалась, заглядывая на верхнюю полку, где лежали оставленные кем–то вещи, — хозяин нашелся. И видать, добрый, потому что не успел поздороваться, как полез в свой потертый брезентовый саквояж и подал ей крупное, полосатое яблоко.
— Возьми, девочка. Это с наших яблонь, — сказал он.
Света смутилась, беря яблоко, и мать вынуждена была заметить:
— Что нужно ответить, когда дарят?
— Спасибо, — слегка поклонилась девочка, радуясь: у дяди нашлось яблоко и для Алешки, так что не придется делить с ним пополам. Свете хочется не только благодарить дядю, но и похвалиться, что она знает песенку про ежа и даже умеет писать буквы. Но дядя, кажется, не настроен ее слушать, потому что он щиплет себе усы и разговаривает с папой.
— Гляжу, переезжаете. Суетное это дело!
— Нет, дядя, на поезде так ин–те–рес–но! — вмешивается Света и даже подпрыгивает на мягком диване.
— Умница, — говорит дядя и, помолчав, пускается в рассуждения: — Я по себе сужу… Хоть и пуща кругом, болота, а доведись переезд… К примеру, выдвижение… Ни за какие гроши не соглашусь! Намыкался в свое время, когда в солдатах был.
— Значит, тоже служили в армии? — спрашивает Екатерина Степановна.
— Приходилось, — кивает человек во френче и потирает рукой лоб. Правда, много воды утекло с той поры. В гражданскую, под началом Буденного, на шляхту ходил!
— Дядя, а вы самого Буденного видели? — нетерпеливо спрашивает Алеша, которому всегда интересно слушать про войну.
— Бачил, — оживляется он. — Вот как с вами, товарищ комбриг, за одним столом сидел. Разные операции обмозговывали… Он же мне опосля, когда я по ранению списывался, саблю в награду подарил…
— Папа, а ты видел Буденного? Видел, да? Вот здорово! Расскажи, папа, — просит, сверкая восхищенными глазами, Алеша.
Но папа, как видно, не настроен ворошить в памяти прошлое, к тому же не любитель он похваляться заслугами даже в семейном кругу. Пообещав сыну рассказать в другой раз, Николай Григорьевич спросил попутчика: