Вторжение

Соколов Василий Дмитриевич

Шмелев промолчал. Думал он о чем–то своем. Катя увидела окаменевшие черты лица и чуть потемневшие глаза. Казалось, эти ничего не видящие глаза сосредоточились на чем–то большом, важном, что еще не было сказано и таилось у него в груди.

— Чего же ты молчишь? — спросила Екатерина Степановна. — Уговаривал поехать…

Когда дорога сузилась, они оставили машину и пошли березняком, пока наконец снова не блеснула вода залива. Редкий ельник, и у самого берега поломанные прутья камыша. Они зашли в глубь леса, увидели стожок сена с приткнувшимся к нему шалашом.

Шмелев подошел к пню и долго стоял задумавшись.

— Катя, родная! —

наконец сказал он радостно и устало. — Ты пойми, я не раз уже был здесь, а вот стою… и переживаю… Когда мы готовились брать Зимний… и ты клеила воззвания… Мы еще не знали, как и что будет… Он лучше нас знал, что мы делали. Отсюда, из подполья, он руководил нами. Он не хотел мириться ни с какими временными правительствами, потому что верил — будет новая власть. Пойми же ты это, Катя.

Она смотрела куда–то вдаль и улыбалась. Конечно же, Катя понимала. И повернувшись к нему, не скрыла улыбки, сказала:

— Товарищ Шмелев, Коленька… А помнишь, я тебе говорила… не надо умирать… Мировая революция для нас!

— Эх ты, роднулька, — ответил Шмелев притихшим голосом. Он отошел в сторону, смотрел на пенек, на котором писал Ленин, на шалаш, на стожок сена, а мысленно перенесся в свой далекий, расположенный почти на самой границе военный городок.

Отсюда Шмелеву как–то яснее и шире виделось…

Он вспомнил об учениях. Сейчас его меньше всего беспокоило, что орудия застряли в болоте. В конце концов можно было избрать иной маршрут, важно другое — как научить людей думать. Неужели надо натаскивать командира, быть при нем нянькой или опекуном? Ведь то, что испытал и передумал Семушкин, действуя самостоятельно, пойдет ему впрок. И было бы непростительно, если бы я водил его на ремешке. "Вот туда колонну можно вести, а туда не смей и шагу ступить без моего веления!" А кто я такой? Или мне положено думать, а другие не имеют права… Они — оловянные солдатики? Нет же!"

Чем больше думал Шмелев, тем сильнее убеждался, какой непоправимый вред наносит тот, кто мнит себя едва ли не сверхчеловеком, заставляя подчинять мысли и действия других своей воле и даже личному вкусу. "А у нас сплошь и рядом так. Люди привыкают в речах, в печати, на собраниях всюду повторять то, что изрекает начальник, поднятый властью. Благо, если он умен, но ведь есть и бездарные, облаченные в мундиры! Таким давать в руки власть опасно. Для них стул, на котором они сидят, дороже справедливости, совести и правды. Ради того, чтобы на этом стуле сидеть прочно, они готовы утопить любого… Вот и Ломов. Желая выглядеть эдаким умником там, наверху, он не потерпит, чтобы возражали ему младшие по чину… Ох, уж эта рутина, она выйдет нам боком, — тяжко вздохнул Николай Григорьевич, — и если мы будем так поступать всегда, то скуем путами волю и силу народную, и в конце концов недалеко и до произвола… Нет, надо в человека верить, он добрый и мыслить умеет. На нем все держится. На человеке!" — Шмелев опять подошел к шалашу.

"Вот и Ленин, он верил людям, и люди шли за ним с этой верой в сердце… Трудно нам, Ильич, очень трудно. Но ничего. Надо идти…"

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Больше часа плутал Гребенников по лесу в поисках подвижного лагеря. То и дело останавливался, чутко слушал, не раздастся ли где голос, но, кроме свиста ветра да треска ломающихся сучьев, ничего не улавливал. Лес стоял сумрачный и холодный, внизу, под деревьями, земля была голая, снег задерживался

на верхних ветвях и лежал на них тяжелыми ворохами.

Просека, на которую он напал, вела в другой конец леса. Вдоль порубки, как из трубы, тянул сквозной ветер, и в его дуновении Гребенников вдруг почуял запах дыма. Это так обрадовало, что он прибавил шагу и скоро на полянке между елей увидел бойцов. Составив винтовки в козлы, они ютились у костра.

— Принимайте к себе. Замерз чертовски! — сказал Гребенников.

— Садитесь, товарищ полковой комиссар, — пригласили бойцы.

Он присел на корточки и скоро почувствовал, как иззябшие пальцы рук, стоило немного подержать их у огня, защемила легкая, приятная боль. А спину холодил поддувающий сзади ветер. Холод пробирал до костей и бойцов, которые молча жались у костра.

— А где же капитан Семушкин? — спросил Гребенников.

— Окопы проверяет, товарищ комиссар, — ответил сержант Костров.

— Так–так… Гляжу, спасенье только у костра. А как же с ночлегом устраиваетесь?

— Кто как сумеет.

— Чем укрываетесь?

— Во всех видах одна вещь служит нам, — пряча усмешку в глазах, ответил Костров. — Мы в таких случаях вспоминаем старую притчу: "Чем, солдат, укрылся?" — "Шинелью". — "А что постелил?" — "Шинель". "А что в головах?" — "Тоже шинель". — "Сколько же у тебя, солдат, шинелей?" — "Да одна!"

Бойцы посмеялись.

Кто–то принес охапку сухих веток, начал бросать их в костер, и, сердито потрескивая, они запылали жарким пламенем. В котле, подвешенном на двух толстых рогулинах, начала ворковать и пениться вода.

— Каша убежит. Держи, Степан, — послышались насмешливые голоса.

— У нас котел привязан, никуда не денется, — спокойно ответил Бусыгин и стал помешивать деревянной ложкой.

Не прошло и получаса, как котел был составлен на снег. Начали есть пшенную кашу. Она слегка попахивала дымком и зеленой, сгоревшей на быстром огне хвоей. Отведал каши и Гребенников. За эти короткие минуты он успел сродниться с бойцами. "Какие ребята! Мороз им нипочем, на снегу спят… Да, живет в нашем народе дух сурового мужества!" Потом с сожалением представил: вот надвинется ночь, потухнет костер, останутся тлеть головешки, и бойцы укроются одними шинелями, сердясь и на лютую непогодь, и на свою трудную службу…

Подошел капитан Семушкин, белый, как привидение.

— Ну и морозяка! Воробьи на лету падают. Сейчас бы погреться…

— А кто вам запрещает? — спросил Гребенников.

— Товарищ полковой комиссар, приказ, — развел тот руками. Действовать в отрыве от части… Пусть посидят в лесу, так сказать, сами по себе… Пищу готовят сами. Одним словом, учатся тому, что нужно на войне.

— Верно, — согласился Гребенников. — Но приказы пишутся в расчете на умных людей. Так ведь, а?

— Понятное дело.

— Так кто же вас заставляет вынужденно терпеть? Какая в этом польза? — спросил Гребенников и, заметив на лице капитана недоумение, добавил: — Надо было приноровиться.

В словах полкового комиссара слышался упрек. Красноармейцы переглянулись, молчаливо соглашаясь с тем, что сказал Гребенников, и одновременно сомневаясь: не напрасно ли они сидят вот так, на ветру? Но нужно это службе? А может, и нужно? Не пошутил ли полковой комиссар, говоря одно, а думая совсем о другом, чтобы попытать, как они себя поведут? Но Гребенников, кажется, вовсе не собирается шутить, выражение его лица озабоченно–строгое. И, немного выждав, он говорит: