Вундеркинды

Первый настоящий писатель, с которым свела меня жизнь, подписывал все свои произведения именем Август Ван Зорн. Он жил в отеле «Макклиланд», принадлежавшем моей бабушке. Его комната находилась в маленькой башне в левом крыле отеля. Август Ван Зорн преподавал английскую литературу в местном колледже Коксли, расположенном на противоположном берегу небольшой речушки Пенсильвания, которая делила наш город на две части. Его настоящее имя было Альберт Ветч, а занимался он, если мне не изменяет память, творчеством Уильяма Блейка; я помню висевшую в его комнате копию с гравюры поэта «Былые дни»; заботливо вставленная в рамочку картинка, укрепленная над старой деревянной вешалкой с разболтанными крючками и щербатой полкой для шляп, некогда принадлежавшей моему отцу, ярким пятном выделялась на выцветших обоях комнаты нашего постояльца.

Жена мистера Ветча уже несколько

лет лежала в больнице, она так и не смогла оправиться после смерти сыновей: близнецам было лет по двенадцать, когда случилось несчастье — на заднем дворе их дома взорвался газовый баллон. Мне всегда казалось, что мистер Ветч начал писать отчасти для того, чтобы содержать ее в хорошей лечебнице, которая находилась на живописном берегу озера Эри. Он работал в жанре мистического триллера, из-под его пера выходили сотни леденящих душу историй, многие из рассказов появлялись в таких популярных в то время журналах, как «Таинственные истории», «Чудеса и загадки», «Черная комната» и других подобных изданиях.

Рассказы мистера Ветча были написаны в духе готических новелл Лавкрафта и проникнуты духом мрачного Средневековья. Их действие разворачивалось в маленьких городках Пенсильвании, жители которых имели несчастье поселиться в местах, облюбованных злобными пришельцами, или на останках языческих капищ, где некогда ирокезы совершали свои кровавые жертвоприношения. Однако несомненным достоинством его произведений была внешне бесстрастная манера повествования, сочетающаяся с тонкой иронией и причудливым, порой несколько витиеватым стилем, отголоски которого я впоследствии уловил в прозе Джона Колье. Обычно мистер Ветч творил по ночам. Непременными атрибутами его работы были перьевая ручка с черными чернилами, деревянное кресло-качалка и клетчатый плед, которым он оборачивал колени, а также бутылка бурбона, всегда стоявшая перед ним на столе. Если работа над очередным шедевром шла удачно, скрип его качалки был слышен во всех уголках спящего отеля. Бешено раскачиваясь взад-вперед, он твердой рукой вел своих героев к ужасному и неизбежному финалу, который является наказанием за неосторожное вторжение в потусторонний мир, населенный существами, имена которых не принято произносить вслух.

Однако после окончания Второй мировой войны спрос на дешевые ужастики постепенно упал, и слегка помятые за время долгого пути белые глянцевые конверты, на которых красовались потрясающие воображение адреса знаменитых нью-йоркских изданий, уже не столь часто появлялись на подносе для корреспонденции, стоявшем на пианино в гостиной моей бабушки; если быть точным, они совсем перестали приходить. Август Ван Зорн пробовал приспособиться к изменившейся ситуации и новым литературным веяниям. Он перенес действие своих историй с мрачных городских улиц в пригороды, добавил к сельскому колориту изрядную долю юмора и долгое время пытался, впрочем совершенно безуспешно, пристроить эти безжизненные произведения в «Сэтэдэй Ивнинг Пост». А затем — к тому моменту мне уже исполнилось четырнадцать, и я был достаточно взрослым, чтобы по достоинству оценить литературный талант нашего постояльца, доброжелательного, тихого и мягкого человека, не обделенного вкусом и потому испытывающего стойкое отвращение к собственным творениям, жившего со мной и бабушкой под одной крышей в течение последних двенадцати лет, — в одно дождливое воскресное утро Хонория Ветч бросилась в быструю речку неподалеку от лечебницы, ту самую речку, которая протекала и через наш город, чтобы в конце своего пути соединиться с желтоватыми водами Аллегейни. Ее тело так и не нашли. В следующее воскресенье, когда мы вернулись из церкви, бабушка послала меня наверх, отнести мистеру Ветчу поднос с завтраком. Обычно она делала это сама, считая, что ни мне, ни ему нельзя доверять: мы непременно затеем пустые разговоры и только бездарно потратим драгоценное время; но в тот день бабушка была сердита на нашего постояльца: утром он отказался идти в церковь, хотя было совершенно очевидно, что других, более важных дел у него нет. Итак, бабушка приготовила пару сандвичей с цыпленком и, водрузив угощение на поднос вместе с большим спелым персиком и томиком Библии, отправила меня в комнату постояльца, где я, вскарабкавшись по ступеням, и нашел его с маленькой круглой дырочкой в левом виске, медленно покачивающимся взад-вперед в своем скрипучем кресле-качалке. В отличие от моего отца, который, как я подозреваю, уходя в мир иной, устроил страшный беспорядок, Альберт Ветч, несмотря на любовь к кровавым сюжетам, удалился тихо и мирно, пролив лишь самый минимум крови.

Я утверждаю, что Альберт Ветч был первым настоящим писателем, которого я знал, не только потому, что ему довольно долгое время удавалось пристраивать свои произведения в разные газеты и журналы, но и потому, что, познакомившись с ним, я впервые увидел человека, страдающего неизлечимым недугом, который я называю синдромом полуночника; он являлся обладателем скрипучего кресла-качалки, водил тесную дружбу с бутылкой бурбона и часто, умолкнув на полуслове, устремлял в пространство невидящий взгляд — верный признак того, что даже днем он продолжал блуждать в дебрях собственной фантазии. В любом случае теперь, оглядываясь назад, я понимаю: он оказался первым писателем, каким бы писателем он ни был — настоящим или не очень, — с которым свела меня жизнь, а надо признать, что в моей жизни было немало, пожалуй даже слишком много, представителей этого странного сословия — мрачных ворчунов и злобных безумцев. Мистер Ветч стал для меня неким примером, которому я, как писатель, всегда старался следовать. Я лишь надеюсь, что он не является плодом моего воображения.

История жизни и смерти Августа Ван Зорна и множество историй, вышедших из-под пера этого человека, вновь всплыли в моей памяти в ту пятницу, когда я отправился в аэропорт встречать моего друга Терри Крабтри. Каждый раз, встречаясь с Терри, я неизбежно вспоминал странные, окутанные туманом мистики и предчувствием смерти рассказы Августа Ван Зорна, потому что когда-то нас свела его бледная тень, и наша многолетняя дружба возникла благодаря безвестности и забвению, что стали уделом

человека, которого моя бабушка сравнивала со сломанным зонтиком. Двадцать лет спустя сама эта дружба превратилась в нечто, напоминающее город-призрак из рассказов Ван Зорна: шаткая, возведенная на зыбкой грани реальности конструкция с неясными очертаниями, под фундаментом которой тяжело ворочается потусторонний Ужас; липкий, как кошмарный сон, он время от времени приоткрывает янтарный глаз и пристально смотрит на нас из своего подземелья.

Три месяца назад Крабтри был приглашен в качестве почетного гостя для участия в Празднике Слова — ежегодной конференции, которую устраивает факультет английской литературы нашего колледжа (чтобы добыть для него приглашение, мне пришлось воспользоваться личным обаянием и моей дружбой с ректором), но с тех пор, несмотря на многочисленные сообщения, которыми Терри замучил мой автоответчик, мы разговаривали с ним всего один раз: кажется, это было в конце февраля, когда я, забежав домой после вечеринки у ректора, чтобы надеть новый галстук в светло-синюю полоску и отправиться вместе с женой на другую вечеринку, которую устраивал ее шеф, машинально ответил на звонок. Перед уходом я успел выкурить косячок, и поэтому мне казалось, что трубка, которую я старательно прижимал к уху, обмякла и норовила свернуться в тугой узел, словно непослушная шелковая веревка, а сам я будто бы стою в длинном тоннеле и плавно покачиваюсь в потоке свистящего ветра, растрепавшиеся волосы щекочут мне лицо, а светло-синий галстук вьется и щелкает у меня за спиной. И хотя у меня было смутное ощущение, что в голосе моего старого друга слышатся назидательно-гневные нотки, его слова, похожие на закрученные в спираль завитки древесной стружки и прозрачную рыбью чешую, просто проносились мимо меня, а я махал им вслед, глядя, как они исчезали в жерле тоннеля. Сегодня, отправляясь в аэропорт, я с нетерпением ждал новой встречи с Терри, за все годы нашей дружбы такое случалось крайне редко; мысль о предстоящем свидании волновала меня и вселяла ужас.

Днем я закончил занятия с группой старшекурсников чуть раньше и отпустил их домой, под предлогом подготовки к конференции, однако студенты, сразу заподозрив неладное, все как один обернулись к несчастному Джеймсу Лиру; двигаясь к выходу из аудитории, они не переставали поглядывать в его сторону. Когда я собрал испещренные пометками и критическими замечаниями ксерокопии последнего рассказа Джеймса, затолкал их в портфель и накинул пальто, собираясь уходить, я заметил, что мальчик так и сидит в дальнем конце аудитории в окружении опустевших столов и беспорядочно разбросанных стульев. Я понимал, что должен что-то сказать, возможно, попытаться утешить парня, после того как беспощадные товарищи в пух и прах разнесли его произведение; мне показалось, что ему очень хочется услышать хотя бы звук моего голоса, но я торопился в аэропорт и к тому же не мог избавиться от чувства раздражения и досады: в процессе обсуждения он даже не пытался возражать своим критикам, словно они громили кого-то другого. Я пробормотал «до свидания» и пошел к двери. «Выключите, пожалуйста, свет», — попросил он. Джеймс говорил как обычно: тихим сдавленным голосом. Я знал, что не должен этого делать, и все же выполнил его просьбу. Пожалуй, эта надпись вполне подойдет для моей эпитафии или, точнее, для одной из них, поскольку на моей могиле потребуется установить большой мраморный монумент, который со всех сторон будет испещрен горестными изречениями и унылыми афоризмами, выгравированными мелким шрифтом. Итак, я оставил Джеймса Лира в темноте и одиночестве, а сам отправился в аэропорт. Я приехал за полчаса до прибытия самолета Терри, что дало мне возможность спокойно посидеть в машине и выкурить славный косячок под музыку Ахмада Джамала; не буду скрывать: я мечтал об этой тридцатиминутной идиллии с того самого момента, когда спустился с кафедры и объявил студентам, что на сегодня занятия окончены. За свою долгую жизнь я предавался многим порокам и соблазнам, среди них были спиртное, и табак, и различные виды наркотиков, выводящих нас за пределы земного тяготения, однако моим постоянным спутником и верным другом стала марихуана. Пару унций этой ароматной травки, надежно упакованной в пластиковый пакетик, я всегда держу наготове в бардачке машины.

Крабтри спускался с трапа самолета, держа в левой руке небольшой матерчатый саквояж, через правое плечо у него была перекинута спортивная сумка; рядом с моим другом вышагивал очень высокий и очень симпатичный человек. У человека были длинные темные кудри, ярко-красное пальто нараспашку из-под которого виднелось обтягивающее черное платье, на ногах поблескивали черным лаком туфли на пятидюймовых «шпильках»; Терри, заговорщицки скривив рот набок, что-то нашептывал своему спутнику, тот встряхивал рассыпавшимися по плечам локонами, то и дело разражаясь восторженным хохотом. Однако у меня почему-то не было уверенности, что передо мной существо женского пола, хотя ничего определенного я бы утверждать не стал.

— Трипп! — воскликнул Крабтри и двинулся мне навстречу, вытянув вперед не занятую сумками руку. Он заключил меня в объятия, и я, крепко прижавшись к нему, замер на секунду-другую, пытаясь определить по стуку его сердца, любит ли он меня как прежде. — Рад видеть тебя, старина. Ну, как ты тут?

Я отступил на шаг и посмотрел в лицо друга. На нем было обычное крабтрибовское выражение — смесь сарказма и снисходительной насмешки, яркие голубые глаза смотрели внимательно, но каких-либо явных признаков того, что он сердится на меня, я не заметил. С возрастом Терри стал носить более длинные волосы, но, в отличие от престарелых щеголей, которые пытаются таким образом компенсировать проклевывающуюся на макушке лысину, Терри делал это из врожденного кокетства, абсолютно чистого и невинного: у него были прекрасные волосы: густые темно-каштановые пряди красивой волной спускались ему на плечи. Одеваться Терри тоже умел: на нем был стильный оливковый плащ, небрежно перехваченный на талии широким поясом, модный итальянский костюм из серовато-зеленого с легким серебристым отливом шелка — оттенок, напомнивший мне цвет национальной валюты, и плетеные кожаные мокасины, надетые на босу ногу; на носу моего друга сидели круглые очки, какие обычно носят зубрилы-отличники, — новая для меня деталь в облике Терри.