Вурди
Шрифт:
Потом он ушел.
Бросил горсть солоноватых, вовсе не съедобных камешков, которые противно хрустели на зубах. И ушел.
А она осталась.
С трудом проглотила безвкусное угощение, от которого лишь сильнее заурчало в животе. Потянулась мордой вперед. Обнюхала отпечаток охотничьего сапога в залитом фиолетовыми сумерками снегу. Облизнулась. Подняла непослушное тело из вытопленной его теплом лунки. И, покачиваясь, пошла туда, откуда этот странный человек принес столь пьянящий, столь восхитительный запах. Человека. Дома. Добра.
Еще одно дерево.
Еще одна метка.
Тень
Кусты, росшие чуть в стороне от сосенки, возле которой переводил дух нелюдим, показались смутно знакомыми. Было уже совсем темно, Гвирнус почти не видел их — лишь по старой привычке чувствовать лес как самого себя угадывал в черноте ночи. Он был здесь, и не так уж давно. Тень стаи на мгновение расступилась — он вспомнил. Да, конечно. Молоденькая волчица, худая, облезлая, с жалостливым взглядом. Он бросил ей горсть сухарей и тут же забыл о ней… Может быть, к счастью, ибо потом ни один волк, оборотень, вурди не ушел от него живым. Впрочем, и та единственная, которую он оставил в живых, скорее всего умерла. От голода.
Жаль.
Ему вдруг страстно захотелось, чтобы хоть она уцелела в этой странной круговерти смертей, которую приносила его жизнь.
Он не выдержал.
Он почти бегом бросился к кустам. Он яростно раздвинул их руками, страшась увидеть мертвое, припорошенное снегом тело. И когда убедился, что мертвого тела не будет и голодному зверю удалось покинуть свое лежбище, улыбнулся. Впервые за этот бесконечно долгий вечер. За этот бесконечно долгий день…
В норе было тепло, уютно и немного душно.
Но… это была не нора.
И лапы не были лапами. И голова… странная голова болталась на тонкой безволосой шее… И глаза… Что-то творилось с глазами. Она будто ослепла. Она ничего не видела в темноте.
Где я?
Она пошевелила длинными отростками на лапах — зачем это? — представила, как неудобно бежать на таких странных отростках по талому снегу, подкапывать заячьи норы… Жить… «Что со мной? Где я?» Она зажмурилась. Вчера. Вчера она была голодна. Вчера она пошла по следу. Этого вовсе не страшного человека, который уходил в лес и чьи следы начинались возле большой деревянной норы. Да, очень хотелось есть. А от деревянной норы пахло чем-то съедобным, вовсе не теми солеными хрустящими камушками, которыми угощал ее уходящий в лес человек. Ах как ей хотелось забраться внутрь! Она обошла вокруг норы, но не нашла никакого входа. Ничего напоминающего вход. Она еще раз обошла вокруг, поскреблась когтями о ледяные бревна. Ее подташнивало от голода. Лапы едва держали измученное тело. Хотелось лечь, закрыть глаза, уснуть, но она понимала, что может и не проснуться. Она уже видела такое. Незадолго до того, как стая изгнала ее. Это был волчонок. Совсем еще молодой, глупый. Он лежал в кустах гуртника и не шевелился. Она подошла, ткнулась в его шкуру носом и тут же испуганно отпрянула — его тело показалось ей тверже льда. Он спал.
Она не хотела. Когда-нибудь. Так.Уснуть.
Поэтому она в третий раз обошла вокруг норы, приглядывая местечко, где снег, которым занесло стены этой человеческой норы, не так глубок. Какое-то странное сосущее чувство в груди подсказывало ей — единственное спасение там. Внутри.
Потом она стала копать.
Наступила ночь.
Время от времени она останавливалась, чтобы отдышаться. Слизывала горячим языком сверкающие в лунном свете
Радоваться, когда по весне в норах раздавалось потешное потявкивание слепых волчат. В конце концов — вцепиться в бок того самого молодого волчишки, который принес ей радость и боль, а потом первый отвернулся от нее, ибо первым из всех почувствовал ту перемену, которая привела ее сюда.
К человеческой норе.
Когда узкий лаз был наконец готов, ей не хватило сил даже на то, чтобы обрадоваться этому. Она лежала в ямке, сунув узкую морду в выкопанную под бревнами щель, вдыхала пахнущий подгнившим сеном теплый воздух, она бы так и уснула здесь навсегда, если бы не слабое попискивание внутри — это была еда. Счастье. Жизнь… Потом она пробралась внутрь…
Да, это была не нора.
Девочка неловко скинула укрывавшее ее тщедушное тельце одеяло. Свет зажженной на стене масляной плошки на мгновение ослепил ее, она зажмурилась. Потом открыла глаза, в который уже раз с удивлением осмотрела свое белое безволосое тело. Поднесла к лицу пятипалую лапу, лизнула языком кончик пальца. Гладкий, противный, сухой. С плоским розовым когтем — разве таким можно вцепиться в крыло внезапно выпорхнувшей из-под снега куропатки? Разве таким можно причинить боль?
Впрочем, она уже привыкла к этим новым когтям.
Она спрыгнула с лежанки, ловко приземлившись на четыре лапы. Новое тело слушалось неплохо. Куда лучше, чем вчера. В другой человеческой норе, где были испуганные человеческие детеныши и ласковая женщина, которая одновременно и любила, и боялась ее. Очень боялась. Иначе зачем было привязывать ее? Она ведь никуда не хотела убегать. Она пришла сама.
Пришла и ушла.
Ибо была сыта и свободна, а глупая веревка легко поддалась под напором новых, вовсе не таких острых, как волчьи, зубов…
Пфф!
Костер выплеснул в небо ворох сверкающих звезд, и огонь опал, смятый порывом ветра, к самой земле.
Лай ухватил тело мертвого Тисса, попытался оттащить его в сторону. Он чувствовал — там, за спиной, на него смотрят десятки горящих, жадных до его добычи глаз…
Она и сама не знала, почему покинула ту женщину. Красивую и немного напуганную ее появлением. С капельками влаги на кончиках ресниц. Пахнущую человеком, чьи следы привели ее к людям. Может быть, потому, что и здесь, как в стае, почувствовала себя чужой.
Только один человек обрадовался ей по-настоящему.
В новой норе, куда принес девочку поймавший ее охотник…
— К-куда?
Таисья брезгливо поглядывала на потерявшего человеческий облик Лая, который жадно вцепился в лодыжку ее мужа, невесть куда оттаскивал его от крыльца, путался в полах обвисшего на волчьем теле полушубка. Смешно приволакивал задние лапы, обутые в добротные меховые сапоги…
— А вы? — скользнула насмешливым взглядом по темным фигурам односельчан.